Линор Горалик - Нет
— Так что же, мисс Ковальски, вы хотите сказать, что в студии снимались люди, не подписавшие договора о добровольности?
— Нет. Договоооор подписывали все. Но в договоре не значится, что сцена может выйти из-под контрооооля, — а сцена… всегда… мооожет… выйти… из… под… контроля… (Косой — ап! — и все сглатывают слюну; вот зараза, думает сержант.) — И часто ли сцены выходили, как вы выражаетесь, из-под контроля?
— На моей паааамяти — дважды.
— Дважды?
— Да, дважды.
Бедный Дэн, — думает Энди Губкин, — он бы душу продал за это дело.
Бедная Глория, — думает Фелли, — я этим делом душу дьяволу продаю.
Глава 85
— И все-таки они твоя семья, плюша. Я не знаю, что ты себе думаешь про Адель, но ты же любишь дочку?
Идиотка. Ладно, она в целом не идиотка, но когда она напивается — ну фантастическая, космическая она идиотка; это, значит, вот что у нее в голове, когда она трезвая, да?
— Ты, дорогуша, скажи, пожалуйста, прямо, что ты не хочешь со мной жить, а не рассказывай мне о моей любви к моей дочке!
— Плюша, я хочу…
— И поставь, наконец, бутылку!
Ставит так, что бутылка едва не падает; придерживает и ставит ровно: у нее едва хватает сил вытащить из-под бутылки кончик штопора.
— Виталичка, я хочу с тобой жить, но дело в том, что это неосуществимо, это даже я понимаю — мы не можем.
— Почему?
— Ну сам скажи — почему?
Вот сейчас мне искренне хочется ей заехать. По морде так заехать, легко и со вкусом, чтобы даже крякнуло чуть-чуть под рукой… Потому что она знает — почему, и я знаю — почему, но если она скажет — почему, то она получится очень, очень мерзкой девочкой, совсем нехорошей, а если я скажу — почему, я окажусь хорошим и рассудительным, но доведенным до состояния раздавленного червяка, и она, девочка моя, выбирает второе — ну что за идиотка!
— Хорошо, я тебе скажу почему: потому что ты считаешь, что у нас не будет денег, что я зарабатываю недостаточно, чтобы содержать тебя и еще семью, а семью я обязан содержать, потому что даже если мне плевать на эту курицу, то я действительно люблю своего ребенка. Но ты думаешь: у нас не будет денег! — и не хочешь со мной жить. Это то, что ты хотела от меня услышать?
— Нет. Я хотела услышать: «Потому что у нас пока что нет денег» — и дальше короткое созидательное молчание. Но если ты предпочитаешь длинный истерический монолог — пожалуйста; суть не меняется, плюша, — пока что у нас нет денег.
— Ты капаешь вином на диван!
Резко поднимает бокал, так, что выливает некоторое количество содержимого себе на грудь; поднимает грудь рукой и слизывает капли; шея некрасиво кривится. Ни капли пропустить не может. Алкоголичка.
— Прости. Так вот, плюша, нам надо не биться в истерике, а подумать, как мы решаем проблему.
— Ты хочешь сказать — как Я решаю проблему. Потому что ТВОЯ роль, как всегда, сведется к советам.
— Плюша, я работаю сутками, и ты это знаешь. Я не могу ничем другим сейчас заниматься, и ты сам вполне ценишь то, что я делаю. Если ты хочешь — я брошу роман и пойду работать официанткой. Я не думаю, что это сделает нас богаче, но тебе, наверное, будет легче от сознания, что не ты один занят добычей денег.
— О господи, Таня, прекрати. Она пишет роман, дает мне читать кусочки — кусочки хороши. Вряд ли, правда, на такой роман найдется издатель, но все равно — хороши. Такая себе историческая драма о жизни наркоманов в последние дни Лондона. Жалко, что кроме меня, ее и еще пары человек, находящих в себе мужество реально есть химию внутрь, а не катать чужое на бионах, никому не будут понятны тонкости. Мне действительно нравятся и кусочки, и идея — это не похоже ни на дурацкие сериалы о наркоманах, вроде «Marten's Eden», ни на романы, которые модно было писать во время бионного бума, — про то, как семнадцатилетние мальчики галлюцинировали про огонь и кровь, а потом выясняли, что был пожар, и они сами в ожогах и крови, и все это так пафосно и противно. У нее хороший роман — там все взрослые и очень успешные люди, нормальные люди, которые тоже курят и едят внутрь, но это естественный такой процесс, не нарушающий их жизни, а только помогающий ей. Таня говорит, что это важный роман, пересмотр целого пласта стереотипов, все такое. Она права, конечно, но я не представляю себе, правда, кому это важно сейчас. Это могло быть важно пятьдесят лет назад, когда наркотиками торговали на каждом углу и все хотели их есть, только мало кто решался. Она пишет очень много, действительно почти сутками, — роман получается совершенно огромный, думал я, но оказалось, что она пишет ужасно медленно, иногда по три-четыре абзаца в день. Сюжет, как она его рассказывает, все время усложняется и усложняется, и мне кажется, что роману не будет конца; сейчас она уже говорит, что, закончив этот, немедленно примется за второй. Я не против. Но это по-прежнему означает, что зарабатывание денег будет — на мне.
Странным образом в этот момент я думаю, что если бы Лис был жив, то я бы пришел к нему и рассказал ситуацию. Он бы наговорил мне… дурно становится, когда представляешь себе все, что он бы мне наговорил, — но он бы наверняка придумал что-нибудь, как-нибудь бы меня пристроил… Думать об этом сейчас глупо и бессмысленно. А думать о Лисе вообще — мне сейчас горько и неприятно, особенно после аэропорта и моего бегства, бегства… Я до сих пор не понимаю, что там произошло, в аэропорту. Я же знал все, что он знал. Я все умел, что он умел. Что не сработало?
— Виталичка? Ау?
— Слушай, я решу проблему с деньгами. Я еще раз говорю тебе: пожалуйста, начни искать квартиру. К моменту, когда ты ее найдешь, я уже решу проблему денег.
— И Адели, плюша.
— Нет никакой «проблемы Адели»! Я просто поговорю с Адель, скажу ей, что буду отдавать ей в месяц столько-то и столько-то, и заберу свои манатки! Все!
— Хорошо, хорошо, только не сердись.
Я остаюсь спать у нее, позвонив Адели и сказав, что мне придется провести ночь в клубе с людьми, предлагающими мне работу маркера. Я лежу рядом с Таней и слушаю, как она засыпает, и поражаюсь, что даже сильный запах алкоголя в ее дыхании не делает это дыхание неприятным — она пахнет нежно и мягко, не по-девичьи, а даже как-то по-матерински, немного мылом, немного пончиками, которые ели до начала разговора о деньгах и кидались ими друг в друга, осыпая все сахарной пудрой. Я хочу жить с ней. Я хочу жить с ней, потому что она не девочка-переросток, — она женщина, имеющая смелость где-то выходить за рамки привычного мне, она талантливая взрослая женщина, она очень женщина — у меня даже вдруг внизу живота жаром отдается, но мне не хочется будить ее сейчас, мне даже не хочется на нее сейчас смотреть — я просто лежу рядом в запахе вина, мыла и сахарной пудры. С нею я «плюша», настоящий плюша. Я теплый и добрый. Она старше меня на пять лет, старше Адели на семь. Адель никогда не посмела бы сделать зеленые волосы — невероятные, на самом деле — почти черные, но на свету отдающие зелеными сполохами, как какой-то камень, не помню названия или не знаю просто. Я хочу жить рядом с этими сполохами. Я хочу забрать к себе Еввку, и мы бы жили втроем, как если бы Адели никогда не было, никогда, нигде. Я бы даже готов был посылать Адели какие-то деньги, безлично, просто — процедура раз в месяц, никаких встреч. Как бы я сейчас хотел, чтобы ее вообще не было, да простится мне. Если бы были деньги, можно было бы дать ей очень много, совсем много — и забрать Еввку. Она не отдала бы Еввку насовсем, но можно бы было без суда, скажем, по месяцу у меня и у нее или даже по полгода… Или даже просто у меня. Адель хочет отрываться, гулять, водить мужиков, я же знаю, она думает, что я у нее все отобрал, сделал ее серой и измученной, что из-за меня она превратилась в домашнюю курицу. А я не хочу отрываться, я хочу Таню и Еввку и ничего больше. И денег, чтобы они были, чтобы о них не надо было думать, просто не думать, не надо мне в роскоши жить — но — не думать о деньгах!
Сейчас небось только один человек в мире не думает о деньгах. Эта израильская сучка, получившая половину сбережений и половину страховки моего брата и тратящая эти деньги небось потихоньку в память о Лисе. Домик, наверное, купила, чтобы было где его уютно поминать, машинку новую — на кладбище ездить… От бессилия у меня даже начинают ныть руки. Два юриста — один, сука, взял пятьдесят азов за консультацию! — второй хоть не взял ничего, когда сказал, что ничего не может сделать, юридически все законно, жена-не жена — неважно, то, что у меня есть семья, тоже ничего не меняет, и Еввкин фонд открыть до срока невозможно… И потом, когда я от него вышел, было так стыдно за то, что нервничал и суетился при нем, что не сделал вид, что будто пришел просто поинтересоваться — ну, как положено богатому человеку, — нельзя ли где ухватить еще кусочек… Потом назло пошел и пообедал в «Ностальжи» — почти на всю сумму, которая оставалась. Надо сказать Адели, чтобы заняла сколько-то у отца — до конца месяца еще неделя. Надо как-то решить эту проблему раз и навсегда, невозможно так жить, тошно, стыдно, тошно, тошно… Бог с ним, с «юридически». Надо ехать к ней, ехать. Надо по-человечески понять, что нельзя, а что можно. У меня, в конце концов, семья, у меня ребенок! Лис наверняка говорил обо мне, и вряд ли — хорошее, я его знаю, ох; но Еввку он обожал, — неужели она не поймет, что надо отдать мне деньги, когда я расскажу, что у Еввки до сих пор нет своего комма, что ее лечение заставило нас продать квартиру (неправда; но ценная неправда), что… Зная своего братца, я могу представить себе, что его нареченная должна двое суток рыдать при виде раздавленного котенка. Все должно получиться. И откладывать дальше нельзя — потому что она там тратит себе мои деньги! И потому что калька… Тут может очень помочь калька. Не мне, я же не для себя. Еввке. Он всю жизнь помогал Еввке. Разве он был бы против и теперь помочь Еввке? И если бы от запаха вина, и мыла, и сахарной пудры, и теплого Таниного тела на меня не накатывала такая сладость и такая истома, и не закрывались глаза и веки бы не слипались, я бы даже не стал откладывать до утра заказ билетов. Пусть Адель займет у отца деньги, после этой поездки я ему все верну с лихвой.
