Василий Владимирский - Повелители сумерек
Не знаю, как удалось продержаться вторую часть. Я запинался, путался в словах, мямлил. Зал поначалу терпел, но потом зашелся недовольным гулом, к которому вскорости добавился галерочный свист. Когда я покидал сцену, свистели и улюлюкали уже отовсюду.
Витька Лопухов ждал меня на выходе, вальяжно привалившись спиной к колонне и с ленцой поковыривая во рту зубочисткой. Я споткнулся на ровном месте, с трудом удержал равновесие. Лопух отделился от колонны и вразвалку двинулся ко мне, протягивая на ходу руку.
— Ты какого черта меня преследуешь?! — заорал на него я. — Мы с тобой никакие не друзья, понял?! Чтоб я не видел тебя больше, урод!
— Ну-ну, полегче, Олежек. — Лопух убрал руку, и придурковатая ухмылка появилась вновь. — Ходить на представления никому не запрещено, не так ли? И потом, с чего ты взял, что преследую?
— А что, нет?
— Нет, конечно. Я тебя всего лишь курирую. Вот привел посмотреть на тебя смазливую провинциалочку.
— Это Диану Клищук ты называешь провинциалкой?
— Конечно. Откуда она там, из Рязани, что ли? Или из Конотопа? — Ухмылка внезапно слетела у Витьки с лица. — Хочешь ее?
— Что-о-о?!
— Ты не понял? Я спросил, хочешь ли ты эту телку. Она выделывает неплохие фортеля в койке.
— Идиот. — Я обогнул Лопуха и отчаянно замахал рукой подъехавшему к входу такси.
Звонок в дверь раздался через полчаса после того, как я, разбитый и вымотанный, добрался до своей захламленной, пятый год мечтающей о ремонте квартиры.
Я глянул в глазок, затем лихорадочно распахнул дверь. На пороге стояла Диана Клищук.
— В-вы ко мне? — запинаясь, промямлил я.
— К вам.
— B-входите, пожалуйста. — Я немного очухался. — Сейчас соображу чаю. Извините, здесь неубрано, и потом… Не уверен, что у меня есть хоть какой-либо десерт. Но если вы подождете, я мигом сбегаю в булочную. Она тут недалеко, за углом.
— Не надо в булочную. — Диана сбросила мне на руки куртку. — Повесьте, пожалуйста, куда-нибудь. У вас есть контрацептивы?
— Что?..
— Я спросила, есть ли у вас презервативы. Не захватила с собой, а без них я не лягу.
Через час она ушла, на прощание холодно чмокнув меня в щеку. То, что между нами произошло, было ужасно, отвратительно и постыдно. Диана Клищук, «Очи черные», секс-символ России, нежданным и непрошеным подарком свалившаяся в мою постель. Она отработала роль, понял я. Роль второго плана — бесчувственной и бесстыдной дешевой шлюхи. И отработала эту роль бездарно.
Неправда, что стихи пишутся, лишь когда к поэту приходит вдохновение. Когда приходит отвращение, они пишутся тоже. Только другие.
Ни с людьми не сдружившись, ни с блогами, неприглядный в своем постоянстве, ты — в холодном своем монологове, в неуютном своем воздыханстве. Как кому, а калекам калеково — ненавидеть свою оболочку… Ты хотел бы ужаться в молекулу, в никому не заметную точку. С зазеркальной сроднившийся дымкою, ты никем и ничем не согрелся, чтоб остаться навек невидимкою из фантазий маэстро Уэллса…
К полуночи я дошел до ручки. Опустошенный и выхолощенный, раздавленный навалившейся мутной пустотой, прибитый высосавшим жизненные соки разочарованием, я доплелся до телефона. К счастью, у меня было лекарство. Моя безотказная палочка-выручалочка, мой персональный ангел-хранитель. Тот, который с детства. Который навсегда. Верный и надежный. Мой единственный настоящий друг.
— Мне плохо, — сказал я в трубку. — Мне очень, очень скверно, Марат. Приезжай.
Телефон трезвонил не переставая, упорно вгоняя мне в черепную коробку длинные, истошные назойливые гудки. Похмельный сон не хотел отпускать, он цеплялся за меня мохнатыми когтистыми лапами, обволакивал вязким винным туманом. Я скорчился, забился в подушку и натянул на голову одеяло, но настырные звонки подобрались, прицелились, насквозь прострелили ткань и войлок и бесцеремонно выдернули меня из сна. Вяло бранясь про себя, я потащился к телефону.
— Ну, как она? — не утруждая себя приветствиями, осведомился глумливый голос.
— Какая «она»?! — завелся я. — Кто говорит?
— Не узнал? — Голос в трубке хихикнул. — А это между тем твой куратор.
— Ты… ты… знаешь что… — Я осекся. Злость душила меня, не давая выхода словам, забивая их на взлете обратно в глотку.
— Пока не знаю, — ернически признался собеседник. — Но ты ведь расскажешь мне, не правда ли? Итак, понравилась ли тебе брюнеточка?
— Да пошел ты.
— Уже иду, — отозвался голос в трубке. Глумливые нотки из него вдруг исчезли. — Жди гостя, через десять минут буду. Нам надо поговорить.
— Я не желаю с тобой разговаривать! — заорал я. — Ты понял? Ты…
Трубка ответила короткими гудками.
Ровно через десять минут я открыл Лопухову дверь. Молча отстранился, пропуская внутрь. Злость и неприязнь душили меня, я собирался высказать все, что о нем думаю, и выставить его за порог.
— Ну и бардак, — брезгливо сказал визитер, оглядевшись. — Даже хуже, чем я предполагал. Да и хозяин выглядит под стать обиталищу. Что, друг мой Олежка, была бурная ночь? На вот, поправься.
Витька извлек из-за пазухи черного, до пят, плаща поллитровку и протянул мне. Я сглотнул слюну. Выпить мне было нужно, необходимо. Проклятие, я не хотел брать водку из его рук! Я…
— Пойдем на кухню, — сказал я угрюмо. — Стаканы сейчас соображу. Зажрать только нечем.
— Я не собираюсь зажирать, — с прежней брезгливостью сообщил Лопух. — И пить не стану. Но ты давай, не стесняйся. Опохмелись, а потом мы поговорим. У меня к тебе предложение.
Я сидел на незастеленной кровати, исподлобья глядел на развалившегося в продавленном велюровом кресле Лопуха и мучительно размышлял, издевается он надо мной или говорит всерьез. То, что он назвал предложением, было нелепо. Это было несуразно и дико, ничего более идиотского я в жизни не слыхал.
— Ты шутишь? — робко спросил я наконец.
— Нисколько. Я делаю тебе предложение. Коммерческое, если угодно. Я забираю то, что у тебя есть, и плачу за это. Сделка пожизненная, если я откажусь от своих обязательств, соглашение немедленно потеряет силу и товар к тебе вернется.
— А если от обязательств откажусь я? — спросил я туповато.
— Тебе этого сделать не удастся. Сделка односторонняя, продавец расстается с товаром навсегда, отказаться может лишь покупатель. Только такого еще не случалось. И, думаю, не случится.
— Витя, у тебя в роду психи были?
Он заливисто рассмеялся. Мясистые губы ходуном заходили на узком, обтянутом бледной кожей костистом лице.
— Психи, — выговорил он, отреготав. — У меня. Психи. Смешно. В общем, так, Вронский. Не будем толочь воду в ступе. Я составляю купчую, ты подписываешь. Через десять дней, в ночь полнолуния, как велит древний обычай. Ты добровольно отдаешь мне то, что досталось тебе по недоразумению, я в ответ обеспечиваю тебя до конца жизни. Деньги неограниченно. Тряпки, тачки, цацки — какие пожелаешь. Бабы — любые. Хочешь, можешь укладывать их в койку штабелями, хочешь — в розницу. А хочешь — к тебе вернется эта, как ее, Инга. Ты ведь, по сути, однолюб, Вронский?
— Откуда ты знаешь про Ингу?
— А я все о тебе знаю, Олежка. Все. — Лопух одарил меня своей обычной придурковатой ухмылкой. — Кураторам пристало знать о подопечных все.
— С каких дел ты вообще называешь себя моим куратором?
— Я не называю. — Ухмылка исчезла. — Я и есть твой куратор. Тот, который полагается каждому из вас.
— Каких еще «вас»?
— Вас. Ошибок природы. Тех, которые переступили черту, забравшись слишком далеко.
Я поднялся и двинулся на кухню. Налил до краев в стакан, залпом его опорожнил и потащился обратно в спальню. Лопух сидел в прежней позе на прежнем месте.
— Вот что, куратор, — сказал я, постаравшись вложить в последнее слово по максимуму сарказма. — Я думаю, что ты псих. Но это не важно. Талант — мой, тебе понятно? Мой. Ни в шутку, ни всерьез я не собираюсь им торговать. Никаких купчих подписывать не стану. Понял? Теперь можешь убираться вместе со своими деньгами, бабами и тачками. Которые, ко всему прочему, наверняка липа.
— Ну-ну, — лениво сказал Лопух и потянулся в кресле. — Вчера я продемонстрировал тебе кое-какие свои возможности. У тебя ведь таких телок не было, Вронский, а? Несмотря на известность, признание, талант. — На слове «талант» он усилил голос. — И не будет. Кому нужен нищий, дерганый, вечно пьяный или обдолбанный поэтишка-неудачник. У которого ни рожна, ни хрена и долгов мошна. Который систематически спускает гонорары и премии на водку и ширево. Который живет в свинарнике. У которого никого нет. Ни жены, ни детей, ни родственников. Даже друзей нет, одни собутыльники да еще кучка подхалимствующих графоманов.
— Это у тебя нет! — Я был уже на грани истерики, — Понял, ты?! У тебя никого нет и не будет, и у таких, как ты. О таком друге, как у меня, ты можешь лишь мечтать.
