Филип Дик - ВАЛИС. Трилогия

– Я… Возможно.

– Ну вот, а теперь пригодилось. – Вот только знать бы моё настоящее имя, подумал Эммануил. – Почему ты не можешь сказать мне моё имя? – спросил он вслух.

– Твоя мать тебе говорила, – отвёл глаза Элиас.

– Моя мать умерла.

– Ты скажешь его сам, со временем.

– Хорошо бы поскорее. – И вдруг у него возникла странная мысль: – А не потому ли она умерла, что сказала моё имя?

– Не знаю. Может быть.

– И потому–то ты и не хочешь его сказать? Потому, что оно убьёт тебя, если ты его скажешь? А меня не убьёт.

– Это не имя в обычном смысле слова. Это приказ.

Всё это отложилось в его мозгу. Имя, бывшее не именем, а приказом. Это приводило на память Адама, который дал животным их имена. В Писании про это сказано: «…и привёл их к человеку, чтобы видеть, как он назовёт их…»

– А сам–то Бог знал, как человек назовёт их? – спросил он однажды Элиаса.

– Язык есть только у человека, – объяснил Элиас. – Только человек способен его породить. А кроме того, – он пристально взглянул на мальчика, – дав тварям имена, человек установил свою власть над ними.

То, что ты назвал, подпадает под твою власть, понял Эммануил. Откуда следует, никто не должен произносить моего имени, потому что никто не имеет – или не должен иметь – власти надо мной.

– Бог сыграл с Адамом в игру, – сказал он. – Ему хотелось посмотреть, знает ли человек их верные имена. Он проверял человека. Бог любит играть.

– Я не уверен, что в точности знаю, так это или нет, – признался Элиас.

– Я не спрашивал. Я сказал.

– Вообще говоря, это как–то плохо ассоциируется с Богом.

– Так, значит, природа Бога известна?

– Его природа неизвестна.

– Он любит играть и забавляться, – сказал Эммануил. – В Писании сказано, что он отдыхал, но мне что–то кажется, что он играл.

Он хотел ввести своё «играл» в голограмму Библии как добавление, однако знал, что этого делать нельзя. Интересно, думал он, как изменилась бы тогда общая голограмма? Добавить к Торе, что Бог обожает развлечения… Странно, думал он, что я не могу этого добавить. А ведь кто–то непременно должен добавить, это должно быть там, в Писании. Когда–нибудь.

Он узнал про боль и смерть от умирающего пса. Пёс попал под машину и теперь лежал в придорожной канаве, его грудь была раздавлена, из пасти пузырилась кровавая пена. Он наклонился над псом, и тот посмотрел на него стекленеющими глазами, уже успевшими заглянуть в другой мир.

Чтобы понять, что говорит пёс, он положил руку на жалкий обрубок хвоста.

– Кто осудил тебя на такую смерть? – спросил он пса. – В чём ты провинился?

– Я ничего не сделал, – ответил пёс.

– Но это очень жестокая смерть.

– И всё равно, – сказал ему пёс, – я безвинен.

– Случалось ли тебе убивать?

– Конечно. Мои челюсти нарочно приспособлены для убийства. Я был создан, чтобы убивать меньших тварей.

– Убивал ли ты ради пропитания или для забавы?

– Я убиваю с восторгом, – сказал ему пёс. – Это игра. Это игра, и я в неё играю.

– Я не знал про такие игры, – сказал Эммануил. – Почему собаки убивают и почему собаки умирают? Почему существуют такие игры?

– Все эти тонкости не для меня, – сказал ему пёс. – Я убиваю, чтобы убивать, я умираю, потому что так нужно. Это необходимость, последний и главный закон. Не живёшь ли и ты, чтобы убивать и умирать? Не живёшь ли и ты по тому же закону? Конечно же, да. Ведь и ты – одна из тварей.

– Я поступаю так, как мне хочется.

– Ты лжёшь самому себе, – сказал пёс. – Один лишь Бог поступает так, как ему хочется.

– Тогда я, наверное, Бог.

– Если ты Бог, исцели меня.

– Но ты же подвластен закону.

– Ты не Бог.

– Бог возжелал этот закон.

– Вот ты сам всё и сказал, сам и ответил на свой вопрос. А теперь дай мне умереть.

Когда он рассказал Элиасу про издохшего пса, тот продекламировал:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.

– Это про спартанцев, павших при Фермопилах, – пояснил Элиас.

– А зачем ты мне это прочитал? – спросил Эммануил.

Вместо ответа Элиас сказал:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что, их заветы блюдя, здесь наши кости лежат.

– Ты имеешь в виду собаку? – спросил Эммануил.

– Я имею в виду собаку, – сказал Элиас. – Нет разницы между дохлой собакой в придорожной канаве и спартанцами, павшими при Фермопилах.

Эммануил понял.

– Нет никакой, – согласился он. – Ясно.

– Если ты можешь понять, почему умерли спартанцы, ты можешь понять всё до конца, – сказал Элиас и тут же добавил:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что наши кости, здесь лёжа, все их заветы блюдут.

– И про собаку, – попросил Эммануил. Элиас с готовностью откликнулся:

Путник, главу преклони у придорожной канавы

И возвести всему миру: пёс как спартанец погиб.

– Спасибо, – сказал Эммануил.

– Так что там было последнее, что сказала собака? – спросил Элиас.

– Пёс сказал: «А теперь дай мне умереть».

– Lasciateme morire! E chi volete voi che mi con–forte. In cosi dura sorte, In cosi gran martire?

– Что это такое? – спросил Эммануил.

– Самое прекрасное музыкальное произведение, сочинённое до Баха, – сказал Элиас. – Мадригал Монтеверди «Lamento D'Arianna». Это значит: «Дай мне умереть! Да и кто, ты думаешь, смог бы утешить меня в моём горьком несчастье, в таких нестерпимых муках?»

– Тогда выходит, – сказал Эммануил, – что собачья смерть есть высокое искусство, высочайшее искусство в мире. Во всяком случае, она прославлена и запечатлена высоким искусством. Должен ли я видеть гордость и благородство в старом шелудивом псе с раздавленной грудной клеткой?

– Да, если ты склонен доверять Монтеверди, – сказал Элиас. – Монтеверди и всем его почитателям.

– А нет ли чего–нибудь ещё, что стоило бы ламентаций?

– Да, есть, но всё не подходит к случаю. Тесей бросил Ариадну, неразделённая любовь.

– Так кто же вызывает большее сочувствие? – спросил Эммануил. – Полудохлый пёс в придорожной канаве или отвергнутая Ариадна?

– Ариадна сама напридумывала себе муки, а пёс мучается по–настоящему.

– Значит, муки пса куда значительнее, – подытожил Эммануил. – Его смерть куда большая трагедия.

Он понял и, как ни странно, почувствовал удовлетворение. Ему нравился мир, в котором шелудивый пёс, угодивший под колёса машины, значил больше, чем персонаж из древнегреческой трагедии. Он почувствовал, как восстановился сдвинутый баланс весов, взвешивающих всё сущее. Он почувствовал честность вселенной, и смятение его оставило. А важнее всего то, что пёс понимал свою смерть. А ведь он, пёс, никогда не слушал музыки Монтеверди и не читал строк, высеченных на Фермопильской мраморной колонне. Высокое искусство было скорее для тех, кто видел смерть, чем для тех, кто её переживал. Умирающей твари куда важнее чашка воды.

– Твоя мать ненавидела некоторые виды искусства; в частности, её тошнило от Линды Фокс.

– А поставь мне что–нибудь из Линды Фокс, – попросил Эммануил.

Элиас нашёл кассету, поставил её на деку, и из динамиков зазвучало:

Не лейте слёзы, родники.

Свою…

– Хватит, – сказал Эммануил, зажимая ладонями уши. – Это кошмар какой–то, – добавил он и передёрнулся всем телом.

– Что с тобой? – Элиас подхватил мальчика на руки. – Я никогда не видел тебя таким расстроенным.

– И вот это он слушал, когда моя мать умирала! – воскликнул Эммануил, глядя в бородатое лицо Элиаса.

Я помню, сказал он себе. Я начинаю вспоминать, кто я такой.

– Так в чём же дело? – настаивал Элиас, крепко прижимая к себе мальчика.

Это происходит, понял Эммануил. Наконец–то. Это был первый из сигналов, который я – я сам и никто другой – предуготовил. Зная, что когда–нибудь он прозвучит.

Они смотрели друг другу в глаза; ни старик, ни мальчик ничего не говорили. Дрожащий Эммануил цеплялся за Элиаса, чтобы не упасть.

– Не бойся, – сказал Элиас.

– Илия. – Эммануил смотрел ему прямо в глаза. – Ты Илия, иже приидет прежде. Перед великим и страшным днём.

– Тебе будет нечего бояться в тот день, – сказал Элиас, покачивая мальчика на руках.

– Но ему–то есть, – с жаром откликнулся Эммануил. – Врагу, которого мы ненавидим. Его время приспело. Я боюсь за него, потому что я знаю, что ждёт нас впереди.

– Слушай, – негромко сказал Элиас.

– Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своём: «взойду на небо, выше звёзд Божиих вознесу престол мой, и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему». Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней. Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе.