Александр Казанцев - Взгляд сквозь столетия
Таким образом, фантастический жанр, еще как следует не родившись, уже претендует на то, чтобы стать популярным.
К тому же через «Фантастические путешествия Барона Брамбеуса» к современной фантастике тянутся нити, начало которых теряется в глубинах всемирной «смеховой культуры»: в творчестве Свифта и Стерна, Франсуа Рабле и Лукиана. Аналогии иногда были прямыми. Ученый журнал «Московский наблюдатель», например, заметил: «Рабле обещал сочинить длинную статью о египетских иероглифах, на которые Орус Аполлон написал по-гречески две толстые книги толкований. Обещание его через 300 лет взялся исполнить г. Брамбеус, ополчась, разумеется, не на Оруса, а на Шамполиона». Если же вспомнить, кому Рабле иногда разрешал сочинять за себя «длинные статьи», а именно магистра Алькофрибаса Назье, извлекателя квинтэссенции, то аналогия наполнится еще большим смыслом.
* * *Длительная история утопического жанра неотделима от развития понятий пространства и времени в мировой культуре и человеческом сознании. Не случайно самая привычная литературная оболочка этого жанра — путешествие.
У начала утопии лежат острова круглой формы (роман Ямбула (III в. до н. э.), которая, по мнению древних греков, наиболее полно передает совершенство жизни на этих островах. Античный космос строго геометричен.
Что касается времени античности, то, как пишет известный советский специалист по истории античной философии А. Ф. Лосев, «поскольку в качестве идеала трактовалось круговое движение, лучше всего представленное в движениях небесного свода, постольку движения человека и человеческой истории в идеальном плане тоже мыслились как круговые».
Географический мир в древнерусских текстах делится на свой и чужой, праведный и неправедный. Маршрут средневекового путешествия, как правило, праведен — это «хождение по святым местам». Любое отклонение от этого маршрута воспринимается средневековым человеком как отклонение от нормы, не случайно Афанасий Никитин упорно называет свое путешествие в Индию «грешным хождением за три моря». Странница Феклуша в «Грозе» Островского рассказывает: «Говорят, такие страны есть, милая девушка, где и царей-то нет православных, а салтаны землей правят <…>. И не могут они, милая, ни одного дела рассудить праведно, такой уж им предел положен. У нас закон праведный, а у них, милая, неправеден».
Но для апокрифических сказаний о «земном рае» характерно, что местом его пребывания назывался именно Восток: «…в средневековых сказаниях ад согласно с древними мифическими верованиями помещали на Западе, а рай, под влиянием библейского рассказа о рае, насажденном богом для наших прародителей на Востоке, всегда помещался на далеком Востоке»[43]. Правда, отнесение «земного рая» на Восток связывается с проникновением в эту далекую экзотическую землю своего, христианского мира.
Во времена крестовых походов Европу поражает слух о существовании где-то в Индии счастливого и преизбыточного государства «пресвитера Иоанна». В XIV веке и Русь начинает читать «Сказание об Индийском царстве» — легендарное послание «царя и попа» этой страны византийскому императору. «Есть у меня люди полптицы, а полчеловека, — рассказывает Иоанн, — а иные у мене люди глава песья, а родятся у мене во царствии моем зверие слонови, дремедары и коркодилы и велбуди керно <…>. Есть у мене земля, в неиже трава, ея же всяк зверь бегает, а нет в моей земли ни татя, ни разбойника, ни завидлива человека, занеже моя земля полна всякого богатства».
Мир средневековой утопии необычен: он подчиняется наивным представлениям, сохранившимся на земле еще с библейских времен и наперекор течению веков, утвержденных в каком-то неизвестном месте. Здесь свой климат, продлевающий сроки человеческой жизни, своя почва, на которой все растет само собой «во изобилие». Живут в этом мире идеальные «нагомудрецы» и «долгоживцы» рахманы, бывают у них в гостях либо такие же, как они, праведники, либо исключительные исторические личности — «царь макидонян Александр». Путь же туда обыкновенным людям заказан.
Новгородский архиепископ Василий рассказывал владыке тверскому Феодору: «А то место святого рая находил Моислав Новгородец и сын его Иаков, и всех их было три юмы (т. е. лодки), и едина от них погибла много блудив, а две потом долго носило море ветром и принесло их к высоким горам. И видеша на горе той написан деисус лазарем чюдным <…> и свет бысть в месте самосиянен. И повелеша единому от них взыти на гору ту <…> и яко взыде <…> воплеснув руками и возрадовався и побеже от них к сущему гласу тамо». Новгородцы посылают на гору другого — тот же результат, посылают третьего, «привязав ужищем за ногу его», «…такоже и той хоте створити, воплескав руками радостно, и побеже, в радости той забыв ужище на нозе своей, они же притягнуша его ужищем, и в том часе обретеся мертв».
Эту популярную в средние века мысль о существовании за пределами «обитаемого мира» (ойкумены) счастливой страны развивает в разнообразных формах (исторические предания о «золотом веке», социально-утопические легенды о «далеких землях» — типа сказания о «Городе Игната» казаков-некрасовцев) русский фольклор нового времени, наследуя, в свою очередь, древнейшие традиции устного народного творчества (поиски «иного царства» в русской сказке).
С приходом Возрождения утопия как бы «включается» в исторический процесс и начинает существовать либо параллельно ему (на «новом острове Утопия» у Т. Мора), либо внутри его самого — «идеальный город» XV века. Но принцип этого существования внутренне парадоксален — «антиутопичен». «Античность — вот истинная страна Утопии для Кватроченто (период Ренессанса), — отмечают современные историки, — а ведь это не «топия», не то, чего нет «нигде».
Но если о действительном существовании античности знает и современный человек, как знали это и создатели «идеального города», то древнерусский странник в отличие от современного путешественника «знал», искренне верил в существование «земного рая». «В литературе можно было говорить лишь самую непосредственную правду, — пишет академик Д. С. Лихачев в «Истории русского романа». — Вымысел же, открытый вымысел, во всяком случае в литературе, не допускается. Все, о чем писалось в произведениях Древней Руси, выдавалось за действительно происшедшее или действительно существующее». Тот же принцип подчеркивают и современные исследователи русской народной социально-утопической легенды.
Культура нового времени разрушает миф, снимает все его «парадоксы» и создает тот заведомо условный, фантастический мир, который мы обычно имеем в виду, когда говорим об «утопии». «Утопия» — «место, которого нет», сказка, вымысел.
Эпоха Просвещения как будто ценит прежнюю сказку — и утопическую и фольклорную, но переосмысливает ее, приспосабливая к своему мышлению. Характерный пример: Василий Левшин — один из авторов нашего сборника и автор нескольких сборников сказок: «Русские сказки» (1780–1783 гг.); «Вечерние часы, или Древние сказки славян древлянских» (1787–1788 гг.). Именно автор, а не составитель: сказочные сюжеты приспособлены здесь к развитию романного действия.
Ближе Левшин к своему вероятному источнику в утопическом жанре: в его «Новейшем путешествии» так же, как в «Ином свете, или Государствах и империях Луны» Сирано де Бержерака (1657 г.), фантастический сюжет служит только поводом для философских построений автора, тут же подтверждаемых «на практике». Имеется сходство и в самих идеях. Правда, левшинский Нарсим мог почерпнуть свои рассуждения о множественности миров и из другого источника — знаменитый трактат Фонтенеля, посвященный этой теме, был хорошо известен в России[44].
Но если сравнить сочинение Левшина с другой утопией из нашего сборника, восходящей, возможно, к тому же источнику, — «Землей Безглавцев» В. Кюхельбекера, — заметной станет и разница. Кюхельбекера прежде всего привлекает древний сатирический прием, который лежит в основе «Иного света…» и организует его фантастический мир как «мир наизнанку» по отношению к земному. На Луне де Бержерака за еду и жилье расплачиваются стихами вместо денег; в «Земле Безглавцев» — палочными ударами и пощечинами; лунатики «Иного света…» ходят на четвереньках; безглавцы тоже стремятся разорвать связи с человеческой природой — лишают себя головы…
К этому же приему из арсенала «смеховой культуры» прибегает и Сенковский, когда его герой во время своего «сентиментального путешествия на гору Этну» проваливается под землю. Жители подземного мира ходят по потолку; что на земле считается ругательством — тут приветствие и т. п. После того как Барон Брамбеус «избрал себе жену навыворот, устроил хозяйство вверх дном и прижил детей опрокидью», он фантастическим образом выбрасывается обратно на поверхность земли через Везувий.
