Ольга Голосова - Преобразователь
О, она тоже знала эту власть.
Когти, сжимающие беззащитное тело, зубы, впивающиеся в живую плоть, насыщение чрева и мгновение сна для вечного голода.
Она любила Билэта и таким. Его презрительные усмешки и ленивую улыбку. Его пальцы, перебирающие тело флейты. Его душу, слишком тонкую и оттого готовую порваться. Обладая им, она обладала его светом. Она любила его – и ее гордость этой любовью все погубила. И его, и ее.
Она стиснула кулаки, и острые ногти глубоко впились в кожу ладоней.
Лестница заскрипела под тяжестью шагов. Она мгновенно сменила позу и повернулась к дверям. Он скользнул в комнату, бесшумно разделся и лег рядом.
– Завтра мы будем уже далеко, – он повернулся и просунул руку ей под голову. – Рэндальф не достанет тебя. Потом я найду нашего сына, и ты будешь править сабдагами. А я – людьми. Что мне еще остается? По крайней мере, когда правишь другими, создается приятная иллюзия, что ты можешь управлять собой.
Бледная усмешка озарила его лицо, и голубые глаза обратились на нее. Где-то далеко, в самой глубине их, таился ужас. Свободной рукой он коснулся ее подбородка, провел по шее, дотронулся до груди.
По телу женщины пробежал холодок.
– Сильные убивают себя, слабые – других. Ты когда-нибудь хотела себя убить?
Кловин сглотнула слюну и кивнула.
– Да. Слишком часто.
– А почему не убила?
– Животное не может себя убить. Закон сильнее нас.
– Я тоже не смог. Хула на Духа, анафема, труп за оградой, душа в аду. Достаточно причин, не так ли? – он снова усмехнулся. – Никогда не понимал, почему самоубийство есть грех хулы на Духа Святого? По-моему, это всего лишь уничтожение того, что ты ненавидишь.
– В людях есть свет. Убить себя – убить частицу вечности в себе, изгнать из себя Свет, оскорбить его презрением. Как можно презирать Свет?
– Ты все еще видишь в нас Свет? И ты не убедилась в том, что тьмы больше? Что тот свет, о котором ты говоришь, – иллюзия, обман, благочестивое вранье, прикрывающие безнадежное бессилие твари, не имеющей власти над своим Творцом? Какая насмешка – создать тех, кто может быть всем, но должен быть лишь частью. И быть за это благодарным! Вот что приводит меня в бешенство!
Билэт привстал на локте. Лунный блик скользнул его по скуле, перетек на ключицу и растаял на груди. Лед тек из его глаз, и тьма вокруг него оживала.
– Так или иначе, но я испугался. Я струсил, Кловин, но не смирился. И поэтому обречен вечно мучить других, мучая в них только себя. Свое отражение, – последние слова были уже едва слышны. Он снова повернулся к ней, и длинные ресницы скрыли жадный блеск его глаз: – Ты живая, и этим ты нравишься мне.
Он склонился над ней, и она снова провалилась в обжигающий лед его объятий.
Он спал на животе, положив руку под щеку. Другая рука свешивалась с кровати, и из-под нее виднелась рукоять меча.
Во сне он был особенно красив. Во сне он не был жестоким, не был лжецом, не был убийцей. Во сне теряющий силы свет еще озарял его, черты лица смягчались, разглаживались упрямые складки в уголках рта. Глаза были закрыты, и можно было без особого труда представить, как они излучают любовь, к которой не примешиваются горечь и страх. Он боялся любви, а она ее жаждала. Кто-то из них должен был отступить.
Она втянула в себя его запах, пытаясь запомнить его, унести с собой. Бесшумно оделась, прихватила котомку с вещами, подняла сброшенный во сне плащ. Он не должен совершить еще одно предательство, иначе ему уже не спастись от огня. Прикрыв за собой дверь, женщина бегом спустилась вниз. Трактир был еще погружен в сон, и, отперев засов, она вышла сначала во двор, а потом и на дорогу. Утренняя роса прибила пыль, и ей легко было идти.
Пройдя около мили, она сошла на обочину и, сев на поваленный верстовой столб, утерла пот, градом струившийся по лицу. Достала флягу, попила.
По тракту не спеша двигались крытые фургоны, запряженные огромными тяжеловозами, изредка попадались конные и пешие путешественники. Роса высохла, и пыль, поднятая легким ветерком, облачками катилась вдоль дороги, оседая на лице, одежде; мелкий песок скрипел на зубах. Насколько хватало глаз, вокруг расстилалось ровное, поросшее полынью, дроком и жесткой белесой травой поле. Солнце палило нещадно, и одинокие черные птицы кружились над головой в высоком голубом небе. Немного передохнув, она поднялась.
Но каждый шаг теперь отдавался у нее в голове ударами молота, пот заливал глаза, тек по спине, по ногам. Она чувствовала, что теряет сознание от боли и тошноты, подступившей к горлу. Она упала на четвереньки, и последнее, что она увидела, был громадный серый конь, скачущий ей наперерез не разбирая дороги. Его оскаленную морду в хлопьях пены и всадника, что-то кричащего. И прежде чем провалиться в никуда, превратившись в зверя, она успела подумать, что проиграла.
Она пришла в себя от бьющего в глаза солнечного света. С трудом повернув голову, она увидела Билэта, наблюдающего за ней.
– Ну, здравствуй, Кловин. Я рад, что ты снова со мной. Никогда не думал, что существование в виде крысы прельщает тебя больше, чем королевство. Или я тебе наскучил? Зачем ты сбежала?
Кловин отвернулась и закрыла глаза.
– Я думал, что лицедействую, играя боль, но боль оказалась настоящей. Ты нужна мне, – он смотрел на нее, а она боялась, что снова потеряет себя в его бездонных глазах, глазах, которые выбрали для созерцания зверя.
Глава 28
Сделка
«1946 год. Варшава.
Прошлой ночью запоздавшие прохожие были свидетелями необычного зрелища на ***ской улице. По улице шел пожилой человек в шляпе с широкими, закрывающими лицо полями и в сером плаще. Рядом с ним были два мальчика в таких же головных уборах. Пожилой человек играл на флейте, а два малыша отбивали такт, ударяя тоненькими палочками в маленькие бубны. В небольшом отдалении от этого странного оркестра бежала громадная стая крыс. На перекрестке их ждала небольшая грузовая машина с ведущим в кузов деревянным помостом. Играющие взошли по этому помосту на машину, а потом уселись на крыше кабины, не переставая играть. Крысиная стая задержалась сначала на мостовой в нерешительности, но потом крысы, влекомые странной музыкой, вначале поодиночке, а затем уже потоком хлынули в кузов. Когда все крысы оказались внутри, то стоявший неподалеку водитель поднял задний борт и набросил на кузов тент. Затем он сел за руль, и автомобиль скрылся. Впоследствии полиции удалось установить личности этих людей, но данные о них были засекречены».
Мужчина вернул пожелтевшую вырезку из польской газеты обратно в папку и откинулся на спинку кожаного кресла. Одним из этих мальчиков был он. А вот другим…
Вдруг мобильник, лежащий на столе, вздрогнул и, жужжа, пополз к краю. Мужчина посмотрел на определившийся номер звонившего и взял трубку.
– Да, мы можем встретиться. Разумеется, на нейтральной территории. Где? Предлагаю в «Крокусе». На берегу бассейна. Хоть на девчонок поглазеем.
– Сегодня?
Он бросил взгляд на массивные золотые часы.
– Можно и сегодня, часиков в пять. О-кей?
Он отложил телефон и снова вытащил пожелтевший газетный листок. На губах его играла улыбка, а в зеленых глазах сияло торжество.
Двое мужчин пили кофе под зонтиком, прячась от яркого июльского солнца. Неподалеку стайка девиц снималась то ли для журнала, то ли для фотопроб. Все они были длинноноги, загорелы и обнажены, как говорится, по максимуму. Мужчины открыто разглядывали их, а девушки изо всех сил старались и угодить фотографам, и не упустить возможный шанс.
Оба были седовласы, оба одеты в хрустящей свежести рубашки, оба скинули безукоризненные пиджаки и отложили очки в платиновых оправах на столик. Они улыбались друг другу, и никто не заподозрил бы в них вековых врагов – так учтиво улыбчивы были их лица.
– Значит, девушка остается у вас?
– Да, должны же мы иметь хоть какие-то гарантии. Но нам не нужен живой Чернов, надеюсь, вы это понимаете?
– Вам не нужен. Остальным как раз он бы весьма пригодился.
– Особенно вам.
– Пожалуй, – тот, что был постарше, улыбнулся. – Знаете ли, успел к нему привязаться. У нас тоже есть чувства.
– До сих пор не могу понять, вы чувствуете или только подражаете чувствам?
– Опять вы за свое? – собеседник с шутливой укоризной покачал головой.
– М-да, простите. Это все диалектика… Но помните, что Чернов будет жить только до тех пор, пока он с вами. Он никогда, слышите, никогда не должен принять нашу сторону. Если он сделает выбор в пользу нас, он труп. Я вам это гарантирую.
– А кто поставит в известность «Согласие»?
– Это я беру на себя. Как раз послезавтра у нас заседание, там я и сообщу о случившимся. К сожалению, Чернов не оправдает их надежд. Но у меня еще одно условие. Девушка…
