Генри Олди - Крепость души моей
Надо собираться, думал я.
Пьеро
Мой грустный ангел, белый мой Пьеро,Берет с помпоном, крылья с бахромою —По-моему, сумою и тюрьмоюМне не отделаться. Летит твое перо
Над целой жизнью, спряденной хитро.Придет потоп – вода меня не смоет.
День гнева
05:03
…нет, так нельзя…
– Ты едешь или нет?
Я молчал. Судорожно пытался ответить и не мог. Муж бывшей поставил меня перед выбором, как перед стенкой. Раздайся команда: «Пли», грянь залп, и я, сползая по щербатому кирпичу, поблагодарил бы за милость. Умереть было легче, чем выбирать.
– Это твои вещи? – он указал на рюкзак.
– Да.
– Все, что ли?
– Да.
– Паспорт? Деньги?
– Взял.
Он снова перевел взгляд на рюкзак. Маленький, выцветший.
– Больше ничего?
– Хватит.
– Ненадежный ты чувак, – сказал муж бывшей.
Я пожал плечами:
– Ничего. Как-нибудь.
Он заглянул в комнату. На кухню. В ванную.
– Что-то ищешь? – спросил я.
– Все, – сказал муж бывшей. – Погнали. Спасаемся…
– Спасаемся?
Я смеялся, не в силах остановиться. Хохот захлестнул меня волной, девятым валом, я тонул в колючих, злых смешинках. Муж бывшей смотрел на меня с сочувствием. Странная гримаса коверкала его лицо. Впору было поверить, что сейчас его разобьет инсульт. Ты тоже стоишь перед выбором, подумал я. Только я не знаю, перед каким.
– Ненадежный ты чувак, – повторил он. – Нет, так нельзя.
И ударил с правой.
В голове разорвалась бомба. Я не упал – сел, сползая по обоям. Наклонился вперед, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, и тогда он ударил еще раз.
Все закончилось.
05:36
…открывай ворота…
– …семнадцатый едет?
– Кто? А, да, конечно.
– Пусть скажет.
– Он спит. Нервы. Умаялся, сами понимаете…
– Пусть скажет.
– Он принял снотворное. Донормил, две таблетки.
– Ничего. Он скажет.
Острый палец ввинтился мне в мозг. Боли не было. Палец проникал все глубже, словно моя голова распухла вдесятеро. Когда мозг пробили насквозь, я очнулся. Сиденье водителя рядом со мной пустовало. Муж бывшей мялся снаружи, возле ангела в костюме. Ангел в гавайке стоял у машины, упираясь острым ногтем мне в переносицу. Сзади, на пассажирских сиденьях, тяжело дышали остальные: бывшая, Дашка, парни. Молчали; когда я обернулся, как по команде, отвели взгляды.
Я вылез из салона.
Серость. Скоро рассвет. Жара. Дикая, оглушающая жара. Асфальт плыл под ногами. Деревья на обочинах были похожи на рыбьи скелеты. Листья, свернутые в трубочки; жухлые, бурые, ломкие листья грудами валялись на высохшей траве. Я не видел их. Я чуял запах: горький, щекочущий ноздри. Слышал шуршанье: тихое, похожее на мышиную возню. В него контрапунктом вплетался рокот мотора.
– Ты бы иначе не поехал, – сказал муж бывшей. – Ты такой…
Я молчал.
– Я с самого начала ждал от тебя подляны. Ты ненадежный.
Жара. Серость. Окружная.
– У меня не было другого выхода. Я своих спасал.
– Извиняешься? – спросил я.
Он кивнул.
– Ты едешь доброй волей? – перебил нас ангел в гавайке.
Я смотрел на автомобиль. На лица за стеклами. Бывшая. Дашка; Пашка и Сашка. Представилось, как муж бывшей затаскивает меня, бесчувственного, в салон. Устраивает на сиденье рядом с собой. Объясняет: ненадежный чувак, я не мог иначе… Они кивают: да. Нельзя иначе. Смотрят мне в затылок. Всю дорогу от моего дома до окружной они смотрят мне в затылок, едва возвышающийся над краем сиденья. Меня клонит вбок, муж бывшей правой рукой сдвигает меня – манекен, символ спасения – обратно. А они смотрят. Кивают: да. Иначе нельзя.
– Доброй, – сказал я. – Пропускай.
– Врешь, – сказал ангел.
– Твое-то какое дело? Обещал выпустить? Ну, давай…
– Останешься?
Нутром я почувствовал: машина заледенела. Сверху донизу. Жара дышала раскаленной печью, бессильна растопить этот лед. Дашка прилипла носом к стеклу. Я не видел ее лица: белое, бесформенное пятно. На пятне распахнулись два черных провала.
– Если я останусь, они погибнут. Открывай ворота…
– Погибнут? Почему?
– Ты решил пощадить город?
– Нет. Отвечай, не юли.
– Без меня, – чудилось, что я беседую с умственно неполноценным, – ты их не выпустишь. Хочешь, чтобы я взял грех на душу? Без меня ты их не выпустишь…
– Выпущу, – сказал ангел. – Оставайся.
И махнул рукой.
Муж бывшей кинулся за руль. Со всей силы захлопнул дверцу. Тронул с места: осторожно, боясь разбиться о преграду-невидимку. Машина удалялась, еле слышно шурша шинами. Кричи, думал я. Громче кричи. Они услышат, остановятся; подберут. Ты добежишь, догонишь. Мой рюкзак, думал я. Он уезжает в багажнике. С паспортом и бумажником. Дашка, думал я, не оглядывайся. Ты только не оглядывайся, от этих ангелов всего можно ожидать…
Оглянулась не Дашка – бывшая.
Я окаменел от ужаса. Предчувствие беды сомкнулось над головой, объяло меня до души моей. Бывшая смотрела сухими, блестящими глазами, я ждал, машина ехала. Когда бывшая села, как полагается, я сперва не поверил, что обошлось. Но спустя минуту, там, за чертой, бывшая обернулась снова.
Во взгляде ее царило равнодушие.
Дашка, сиди прямо. Не оборачивайся. Я не хочу это видеть.
* * *Я вздрогнул. Я и не знал, что вокруг полно людей.
Я оглянулся.
Теперь мне можно было оглядываться.
06:12
…первыми взлетели на воздух заправки…
Старики. Юнцы. Дети.
Мужчины. Женщины.
Врачи.
Бомжи.
Политики.
Безработные.
Домашние хозяйки.
Большинство осталось сидеть по квартирам, в родных стенах. Львиная доля, считай, миллион. Лимон, сказал бы Алик Бабушка. Но и тех, кто вышел к рассвету на окружную, по всему периметру, хватило, чтобы город почувствовал себя в оцеплении. Казалось, люди ждут фейерверка, праздничного салюта на день Победы – плечом к плечу, затаив дыхание, боясь произнести лишнее слово. Гладкая кожа, морщины, пальцы музыкантов и грузчиков, ревматизм, близорукость, сто двадцать в жиме лежа, складка между бровями, сотня до зарплаты, соточка к пиву, артрит, тахикардия, два тридцать в прыжке, посредников не беспокоить, фирма гарантирует, мозоли, ободранные коленки, ролики, скейты, костыли, двери закрываются, следующая станция…
И двое ангелов.
Где бы ты ни стоял, от лесопарка до поворота на Жихарь, везде были ангелы. В костюме, в гавайке, в костюме, в гавайке, в костюме, в гавайке… Второе, внешнее оцепление; двое, назначившие себя легионом. Зной сгущался над ними, превращаясь в приговор. Воздух дрожал, готовясь сбежать в иные края – или выгореть дотла, до темного удушья. Не сговариваясь, ангелы повернулись к людям спинами и пошли прочь. Вопреки всем законам перспективы, они не становились меньше – напротив, росли, увеличивались. Хлестнули наотмашь крылья: сотни мечей, слитых в убийственное оперение. Ветер, ринувшись к толпе, сбивал людей с ног, сёк плетью из каленой проволоки. Ангелы шли, не оглядываясь, обнуленные до равнодушия, и когда их головы сравнялись с вершинами матерых дубов, ангелы стали огнем.
Огненные исполины срастались в единое целое. Кольцо пламени взметнуло жадные языки к небу, обратив мутную серость в пожар. Кармин, пурпур, багрянец; желток, охра… Жар выедал глаза. Сохли губы, саднило кожу. Пламя раскачивалось армией королевских кобр. Изгибалось ордой бесстыжих танцовщиц из стрип-баров. Вставало серией взрывов, сделав все поля минными. И наконец двинулось на город, смыкая кольцо.
Первыми взлетели на воздух заправки.
Горящий бензин растекался во все стороны. Обломки резервуаров крушили жалкую свору киосков, притулившихся рядом. Смятые в хлам, катились жестяные банки с «Кока-колой» и «Туборгом»; лопались, испаряя взбесившийся кипяток. Шланги – кубло гибнущих змей – извивались, корчились, плавились. С большой высоты упала ярко-красная колонка для дизтоплива; за ней – вторая. Дверцы от металлических ящиков отлетели к трассе. Краска на дверцах шла пузырями.
Горел аэропорт. Бились в агонии, тщетно мечтая уйти путями небес, умирающие драконы – «Боинги» на летном поле. Делалась мягкой сталь терминалов; брызгами летели стекла. Горелой резиной несло от автобусов и такси, брошенных на стоянке. Словно пьяный, качался бетонный забор. Когда он рухнул, звука падения не было слышно – все перекрыл рев огня.
Над очистными сооружениями вставало бурое облако. Вонь ползла больной старухой, всхлипывая и причитая. Насосные станции, основной и дублирующий коллектор, комплексы биологической очистки – все делалось прахом, бесполезной рухлядью. Высыхал, трескался массив илового осадка. Пар ворочался медведем в берлоге – грязный, запаршивевший, клокочущий глоткой зверь. Лез наружу, превращая район в баню.
Обугливались многоэтажки спальных районов. Огонь жрал их, как ребенок-дебил – хрустящую «соломку»: чавкал, сопел, пускал скверно пахнущие слюни. Обгрызал балконы, сплевывая остекление; слизывал дорожки расплавленного битума. Дома кренились, сдавались победителю, накрывали пространство лавиной кирпича, блоков и сухого цемента. Детские площадки, гаражи, школы целиком скрывались под оползнями. Торговые центры встряхивало, словно от землетрясения. Пламя вырывалось из окон, легкомысленно швыряясь хлебопечками и кондиционерами, стиральными машинами и бойлерами.
