Александр Полосин - Армагеддон был вчера

Кесарь Кесаревич судорожно сглотнул.

– Ты ведь видишь ИХ, правда? – потрясённо прошептал он. Она повернула к нему мордочку и снова шевельнула хвостом. – Чувствую, что видишь! – И вдруг с жаром добавил. – Оставайся у нас, они же тебя боятся!

Собака медленно легла у его ног. Кесарь Кесаревич облегчённо выдохнул, почесал её за ухом, она блаженно зажмурилась и подставила второе ухо.

– Ну, теперь всё у нас будет хорошо! – заключил он.

С этого дня двор было не узнать: все стали предупредительны и вежливы друг с другом, дети делились сладостями и бегали в магазин за хлебом и молоком для одиноких старушек. Алкаши в скверике больше не появлялись, и Мишкин папка словно обрёл вторую молодость: повеселел, посвежел, и теперь всегда ходил аккуратно побритым, отутюженным. Даже стал как будто выше ростом.

А Кесарь Кесаревич целые дни напролёт молотил по клавишам старенького «Ундервуда»:

«…Как ни странно, отличать ИХ от нас могут только животные, которые не обладают разумом, но доверяют могучим и древним инстинктам. Только этим можно объяснить то, что домашние любимцы – кошки, собаки, – годами живущие под одной крышей со своими хозяевами, порой набрасываются на тех, кто их холит и кормит. Страшно даже представить, что же такое кошмарное могут сотворить ОНИ, находясь в нашем обличье, если самое преданное существо – собака, не больная и не бешеная, набрасывается и убивает своего хозяина…»

Да, в последнее время всё чаще в новостях передают как любимец семьи питбуль или ротвейлер загрызает насмерть своего владельца. Самое странное в этом, что чаще всего ими оказываются люди, облечённые властью. Или деньгами, что вообще-то одно и тоже.

Собака прижилась во дворе, и жильцы наперебой старались закормить её разными вкусностями: кто колбаской краковской, кто косточкой мозговой, а кто просто хлебом, вымоченным в соусе от гуляша. Она благосклонно принимала это как должное, и отрабатывала харч как могла: по утрам сидела у входа в сквер и провожала взрослых на работу, вечером там же и встречала. Днём присматривала за детьми, а когда наступала ночь, сидела в самом центре двора и внимательно следила, как одно за другим гаснут окна дома.

Вот только на клички, что пытались навязать ей благодарные жильцы, она принципиально не отзывалась, поэтому так и осталась – просто Собака. Или – Наша Собака.

Кесарь Кесаревич же продолжал писать своё разоблачение. Так и остававшееся пока без названия.

А Собака жила, и двор преображался. Даже посторонние бродячие псы избегали теперь заглядывать сюда. Да ещё слесарь ЖЭКа Мокин.

Всё было настолько хорошо, что просто не могло продолжаться долго.

И вот однажды утром Кесарь Кесаревича разбудил жуткий грохот и звон выбитого стекла.

– Если пропить не смогу, так выброшу, на хер, в окно! – орал кто-то. Кесарь Кесаревич с ужасом узнал голос Мишкиного отца. Наспех умывшись и в волнении криво повязав галстук, он выскочил на улицу. Дворовые бабульки немедленно накинулись на него:

– Да сколько же это может продолжаться! Ты, интеллигентишка занюханный, сколько говорено было: подпиши заявление – так нет же!.. Глянь, до чего дошло!

Под окнами валялись останки телевизора. Дешёвого, чёрно-белого, и всё же… Действительно, участковый неоднократно приходил к нему с коллективным заявлением на непутёвого соседа, но Кесарь Кесаревич – человек по натуре незлобивый – всегда вежливо отнекивался, отказывался подписывать. Мало того, ещё и участкового убеждал дать человеку шанс, провести с ним беседу.

И так до следующего раза.

Но сейчас он об этом и не думал. Он искал и не находил нигде Собаки. Установившееся с её появлением хлипкое благополучие двора рухнуло в одночасье. Он знал: стоит только найти Собаку – и всё ещё можно вернуть…

Он нашёл её спустя полчаса: в глубине сквера, там, откуда она наблюдала за их двором по ночам – в тени раскидистого клёна.

Чья-то жестокая рука умело раскроила Собаке череп штыковой лопатой.

Лопата валялась рядом.

…Не помня себя, Кесарь Кесаревич этой же лопатой тяжело, с одышкой, вскопал маленькую могилку. Потом безудержно долго плакал, в бессилии привалившись к стволу дерева. Словно проникшись его чувством, могучий клён тяжело вздыхал раскидистой кроной и ронял слёзы листьев ему на колени.

Это была уже четвёртая могилка за последние двадцать лет, выкопанная Кесарем Кесаревичем у старого друга – клёна. Но эта – Особенная.

Уж он-то как никто другой знал, насколько разными бывают собаки.

Ежегодно они гибнут тысячами, но только единицы среди них – Особенные. Большие и маленькие, лохматые и не очень – всех их объединяет одно: они могут видеть Чужих. И… Чужие их боятся.

А ведь внутри у многих из нас, вероятно, сидит свой Чужой, что так и норовит вырваться, и далеко не каждый в состоянии с ним совладать. Он – Кесарь Кесаревич Родионов, – пока может, а вот кому-то непременно нужна Собака… Желательно большая и лохматая, с внимательным взглядом огромных печальных глаз: «Я тебя вижу! Будь настороже...»

А как узнать, что это именно твоя? И что именно она оградит тебя от влияния ЕГО? И что она не убьёт тебя, когда твой Чужой попытается вырваться наружу?

Именно поэтому Кесарь Кесаревич всегда мечтал и в то же время боялся завести свою собаку.

Даже он, при всём своём человеколюбии, не может поручиться за себя… за своего Чужого. Да что там – он попросту боится! Боится, что когда-нибудь и ему попадётся собака «не та»…

Он вернулся домой вконец обессиленный и опустошённый. Долго смотрел на листок на стене. Затем решительно сорвал его, вставил в машинку и допечатал:

«Титульный лист. Эссе. Рабочее название «Паранойя или вся Правда о НИХ».

Работу надо закончить во что бы то ни стало…

Скажу сразу, с доктором Коваржем я встретился исключительно по его собственной инициативе.

В один из вечеров ранней пражской осени я по привычке забрёл в «Виолу» – винный погребок в Старом Городе, куда любил хаживать по вечерам на пару бокалов. В те старые добрые времена «железного занавеса» там было тихо и покойно, и деревянные, потемневшие от возраста столы и лавки ещё не ломились от гостей со всего света.

Тогда, помнится, каждый вечер в углу напротив посиживал над своим бокалом велтлинского художник Франтишек Тихи – когда в одиночестве, когда в компании фотографа Радецкого. У самых дверей себе под нос бормотал бесконечные народные мотивы историк-фольклорист доктор Нетрлик. А вечному официанту пану Пангасту никто не мешал погружаться в свои, видимо, не очень весёлые мысли, если судить по его угрюмому виду. Кроме них в ресторанчике обычно не было ни души – влюблённые парочки или случайные посетители, запоздало возвращающиеся с концерта в «Рудольфинуме», заглядывали в погребок где-то ближе к полуночи.

С тех пор это уютное место изменилось до неузнаваемости и превратилось в галдящий шумный муравейник, битком набитый немцами, американцами и японцами почти в любое время дня и ночи, – но это уже, как говорится, из другой оперы. А в то время это было приветливое, гостеприимное убежище, которое всей атмосферой прямо-таки располагало к честным, откровенным разговорам, когда доля истины в словах возрастает прямо пропорционально количеству выпитого.

В этот день я впервые и повстречался в нерабочей обстановке с доктором Коваржем: он стоял в дверном проёме и близоруко озирался вокруг.

Я не мог поверить собственным глазам. Записной аскет Коварж в винном погребке!

– Пан коллега! – окликнул я его из полутьмы своего уголка. – Что я вижу? Вы собственной персоной в этом вертепе?!

Коварж повернулся на знакомый голос. Наши отношения в институте всегда были чисто служебными, и я ожидал, ясное дело, что такая встреча его никак не порадует. Но, как тут же выяснилось, ошибался.

– А, это вы, пан коллега? Слава богу! Я уже боялся, что меня дезинформировали относительно ваших привычек.

– Так вы меня ищете? Ну и ну! А кто же вас мог дезинформировать, как вы выражаетесь?

– Цирил, разумеется, кто же ещё? Ваш верный оруженосец. Он так буквально и сказал: «После шести старина Брунер сидит или «У золотой щуки», – но там вас не оказалось, я успел проверить – или в «Виоле». Третьего не дано, как говорили древние римляне. А если пана шефа не будет и там, остается обратиться только в клиники и морги». Я последовал совету Цирила, и вот... я здесь, – Коварж усмехнулся, чуть-чуть нервозно, как мне показалось, и начал протирать и без того чистые очки кончиком галстука.

– Нy, Цирилу завтра ещё придётся ответить за свою чрезмерную информированность, – добродушно хмыкнул я. – Но раз уж вы меня поймали, то прошу к столу. Пан Пангаст, ещё бокал бордо!

Коварж протестующе замахал руками, потом всё же сообразил, что сидеть в винном погребке над пустым бокалом было бы достаточно странно, и сдался. Он даже несколько раз пригубил, явно собираясь со словами.