Саймон Кларк - Чужак
— Неужели? — Вот таким я был в том сне — холодным, как мрамор и дружелюбным, как скала.
— Все остальные ульи оказались нежизнеспособными. Они стали десертом для крыс и змей.
— Какая жалость.
— Так что остались только мы, Грег.
- Как скажешь.
Она все смотрела на меня через реку, и ее глаза лучились нездешним светом.
— Ты еще не готов пойти со мной, да, Грег?
— И не жди.
— Пойдешь. Когда-нибудь. Когда проснешься по-настоящему и поймешь, кто ты такой. — Она повернулась и пошла прочь, легко ступая босыми ногами по прибрежному песку. Под деревьями она остановилась, как нарочно на том месте, где на нее упал один-единственный лучик солнца, окруженная неземным сиянием. — Мы еще встретимся, Грег.
Деревья словно сомкнулись за ней, и она исчезла. Ни хруста, ни шелеста… ни звука. А спустя еще мгновение молчание заколдованного леса нарушил птичий щебет.
— Эй, Валдива, ты что, собираешься проспать здесь весь день?
— Посмотри, что мы поймали?
Я открыл глаза — надо мной стояли Малыш и Тони. Малыш держал ветку с нанизанными на нее рыбинами, и капли воды падали мне на лицо. Я рассмеялся и вытерся.
— Отлично, давай поджарим. Судя по тому, как переменился ветер, это наше последнее барбекю на открытом воздухе в нынешнем году.
Тем бы все и кончилось. Но пока они жарили рыбу, я снова спустился к реке, перешел ее по камням и прогулялся до того места, где стояла приснившаяся мне девушка. До того места, где песок еще хранил отпечаток ее босой ступни. Я стер его каблуком ботинка, а потом вернулся к костру и ничего никому не сказал. Ни слова. Ни единой живой душе.
Нас было семнадцать в тех домиках в горах. Мы с Микаэлой занимали большую комнату с видом на реку. Очень сползала в зиму, ночи становились холоднее, и нам ничего не оставалось, как осваивать новые способы согревания.
Пришла зима, а жизнь текла все так же мирно. Северные ветры принесли снег. Много снега. Приближалось Рождество. Мы устраивали вечеринки, мы были одной семьей, мы веселились. Рождественским утром я выбрался из теплой постели, оставив Микаэлу спать. Ее волосы разметались по подушке. Ночью выпал свежий снег, и мир, казалось, состоял из горизонтальных черных и белых полос. Сначала белая полоса лужайки, потом черная полоса забора. Дальше — белая поляна до густо-черной реки. За рекой — укрытые снегом поля и полосы черного леса. И, наконец, темный горизонт, мягко переходящий в белое, тяжелое от снега небо.
Рождество. Скоро все изменится.
Пусть индейка была из консервной банки, но вкус у нее остался прежний. В камине весело трещал огонь, но Малыш почему-то решил принести еще дровишек. Вернулся он уже через секунду и с пустыми руками.
— Хватайте оружие! Они идут!
Шершни. Тысячи. Десятки тысяч. Они окружили холм со всех сторон. Серая волна, накатывающая на остров. Они шли, как заводные игрушки. Медленно сжимая кольцо. Зак и Тони побежали за винтовками. Микаэла взяла меня за руку.
— Не будем убегать… и драться не будем, — тихо сказала она. — Грег, их слишком много.
Тихо и незаметно, как падающий с неба снег, на нас снизошло спокойствие. Мы стояли на лужайке перед домом. Стояли и смотрели, как девственно белый пейзаж постепенно становится грязно-серым.
Малыш сделал несколько шагов вниз по склону, словно хотел встретить их на полпути. Он был безоружен. Впрочем, теперь это не имело значения. Я знал — их слишком много. И, странное дело, мой инстинкт молчал. Мышцы не дрожали, как обычно. Дыхание оставалось ровным. Сердце продолжало биться в неспешном, спокойном ритме. Никто ничего не говорил. Никто не двигался. Что бы мы ни планировали, о чем бы ни мечтали, великий цикл событий привел нас к конечному пункту назначения. Но мы все же совершили невозможное. Мы выковали узы, которые нельзя разорвать. И сейчас они проходили испытание на прочность.
Пальцы Микаэлы сжимались все сильнее. Серая масса уже распалась на тысячи отдельных фигур, идущих к нам через снег. Я видел серые лица, различал белые крупинки в волосах и бородах. Их взгляды были прикованы к нам. И вот уже первые отделились от растянувшейся на многие мили толпы. Высокий, плотный мужчина двинулся к Малышу. Малыш не дрогнул. Он просто стоял и смотрел, ожидая наступления последнего акта великой драмы.
В человеческих существах самый сильный инстинкт — это инстинкт выживания. Этих бредущих сквозь снежную мглу тварей вел другой инстинкт — убивать. Убивать врагов, то есть нас. Отказываясь от пищи и крова, они проходили сотни миль, чтобы найти даже одного-единственного представителя человеческой расы. И вот в этом, как я понял тогда, заключалась большая ошибка Матери Природы.
Великан приближался к Малышу. Не сводя глаз с мальчика, он протянул огромные руки, чтобы сомкнуть их на шее жертвы. Но тут что-то случилось. Руки опустились. Шершень попытался поднять их… и не смог. Посиневшие губы задрожали. И тогда Малыш сам, без лишней суеты, не напрягаясь, толкнул великана в грудь. Шершень рухнул на спину и даже не попробовал подняться. Ему не хватало воздуха. Я посмотрел на его ноги. Пальцев не было, их съел мороз. Из-под жалких лохмотьев проглядывала грудь, обтянутая серой кожей. Впалые щеки, выпирающие скулы, потрескавшиеся и кровоточащие обмороженные губы. На секунду наши взгляды встретились, его челюсть шевельнулась, как будто он хотел что-то сказать. Но, сделав последний вздох, он упал в снег.
— Мертв. — Малыш с восторгом и изумлением всматривался в безжизненное лицо. — Он мертв, Микаэла.
Она окинула взглядом толпу, пробивающуюся сквозь метель, стремящуюся к вершине холма, и повернулась ко мне.
— Они умирают, да? — В ее голосе звучала надежда.
Какое-то время они еще боролись, но потом, обессиленные, стали падать в снег, где и умирали, протягивая к нам руки.
— Ошибка природы, — сказал я тоном человека, которому нечего больше сказать.
Мои друзья приходили в себя, как меняет лицо улыбка. Зак похлопал по спине Тони. Бен носился между телами упавших, издавая дикие крики.
— Все! Срок годности вышел! Мать вашу! Завод кончился! Так вам и надо!
Сколько можно стоять на морозе в праздничный день, наблюдая затем, как люди — или существа, бывшие некогда людьми — валятся замертво от изнеможения и холода?
Час? Два часа? Но ведь инстинкт выживания все равно сработает.
Мы вернулись в дом раньше, чем холод успел причинить нам непоправимый вред. Там, в тепле, мы сидели, пили пиво и говорили о том, что увидели, и о том, что это значит для нас. Все ждали, что в дверь вот-вот постучат. Но никто не постучал. Никто.
Четвертое июля.
— Скажите, что я спятил.
Они сказали, что я спятил. Они пытались убедить меня не делать это. Только ведь сумасшедшего не уговоришь. Ну, может быть, я и не совсем спятил. Короче, у них ничего не вышло. Но уступили они, лишь когда им стало ясно, что если придется, то я пойду один.
Утром четвертого июля (Четвертого июля) я погрузил в джип ракеты, обнаруженные на складе через несколько недель после массовой гибели шершней на склонах нашего холма.
Теперь мы, конечно, жили в другом месте. В домиках у озера. Мы одни. Шершни нас больше не беспокоят. Все сошлись во мнении, что они просто умерли от голода и холода. Другие люди нам тоже не встречались. Большинство из нас полагали, что других на планете уже и нет, что мы единственные и последние.
А я, что думал я? Я думал иначе. Именно поэтому я и выехал в то утро на джипе, захватив предназначенные для фейерверка ракеты. Компанию мне составили Бен, Зак, Тони и Микаэла. Зачем они поехали? Ну, во-первых, посмотреть, что я буду делать. А во-вторых, чтобы не позволить мне наделать глупостей. Моей целью была высочайшая из обозначенных на карте вершин, путь к которой занял целый день. Наш маленький джип, помнивший, наверное, джунгли Вьетнама, упорно карабкался по опоясывавшей гору дороге, пока не забрался на самый верх. Я осмотрелся: со всех сторон, куда ни глянь, нас окружал тянувшийся на добрую сотню миль лес. Микаэла и остальные с опаской наблюдали за мной, словно их пугало скрытое в моей крови безумие. Но я должен был сделать то, что задумал. Если из этого ничего не выйдет, что ж, так тому и быть. Тогда я вернусь домой с Микаэлой. Тогда я признаю, что мы одни на всей планете. И тогда мы проживем остаток наших жизней, смирясь с одиночеством. Но прежде чем признать поражение, я должен был воспользоваться последним шансом.
Сначала нам пришлось дожидаться заката. Я сидел на капоте джипа, оглядывая раскинувшиеся подо мной сотни миль Америки. За последние восемнадцать месяцев страна прошла через ад, но осталась такой же прекрасной, какой была всегда. Мой взгляд скользил по лесам, рекам и озерам, зеленевшим и синевшим под голубым июльским небом. Я видел даже озеро Кобен, на берегу которого лежал городок Салливан, кажущийся издалека бледным пятнышком. Разумеется, он полностью вымер. Я побывал там, прошелся по пустынным улицам. Здание суда превратилось в кучу пепла. Сгорел даже домик, где мне когда-то довелось жить. Кто-то ушел. Кто-то умер. На дорожке, ведущей к дому Кроутеров, лежали два разложившихся тела. Отец и сын сцепились в смертельной схватке. Что заставило их так возненавидеть друг друга? Не знаю. Впрочем, мне не было до них никакого дела. Эти двое не заслуживали ничего лучшего.
