Сергей Попов - Небо цвета крови
И отдернулся от окна, чуть ли не заваливаясь на спину от разложенных под ногами вскрытых коробок.
— Будем готовиться к обороне, — прогудел я пустой каморке-убежищу, а затем, переведя глаза на рюкзак, продолжил: — Посмотрим, может, получится разжиться другим рюкзачком…
* * *Все случившееся за последние сутки с Джин и ее семьей безвозвратно перевернуло в ней представление о реальности вне стен родного дома, истерло в порошок полусказочные иллюзии о мирном существовании вдали от всяких ужасов пустоши, о мнимой безопасности и вере в светлое будущее. Черно-красные языки пламени, вылезающие из окон рушащегося жилища, плаксивое шипение досок, копоть, дым, горящий сарай, такая же растерзанная теплица, разгромленная скважина, крики детей, бандиты повсюду — как в замедленной съемке прокручивались эти сцены перед глазами растоптанной матери, постоянно напоминали о себе. Они бессовестно вторгались в и так омраченные минувшими событиями мысли, вносили путаницу, катавасию, туманили и размывали попытки искания надежды. Не отвращала от них ни мимолетная, пьяная от слез дрема, ни живые, теплые, тельца и ручонки Клер и Бобби, жмущихся к мамкиным пальцам, ногам, ни понимание того, что им всем пока дарована возможность дышать. И не было больше никаких дней и часов, прочь ушли из головы теперь звучащие пусто и неуместно слова «сегодня», «завтра», «послезавтра» — они уже не имели никакого значения, смысла, ни малейшей человеческой ценности. Отныне отсчитывались лишь секунды, вздохи, бились в висках и пульсации вен безмерно дорогие мгновения, конвульсии одного взрослого и двух крохотных трепещущих сердец под слоями одежды и кожи, обогреваемой кровью, — то, чем раньше не дорожили и бездумно тратили, не замечали, не брали во внимание. Сейчас мерилом выступало время, каждый траченный на обдумывание миг. На тех и держались последние меркнущие чаяния Джин на чудо и спасение свыше, именно им отводилась роль утолительного облегчения, когда иссякали оставшиеся душевные и телесные силы, сдавалась и чахла некогда непоколебимая воля…
Страшный ливень давно закончился. Вдоволь наплакалось адово небо, иссушив скопившуюся на людей злобу. Солнце скрылось за недвижными мазутно-пурпуровыми облаками. В жгучей агонии орали уваренная кислотой земля, травостой, глухо плакали испепеленные до головней деревья, кустарники, потрескивали столбы, указатели, знаки, дорога, гудел, как при костровом жаре, бетон давно обобранных домов. Тишком похаживал плотный дым, из дорожных щербин, ям и канав чернилась выгарь, летучий яд, удавливающая мертвечина. Там или рядом, прожженные до костей, лежали трупы животных, иногда — собирателей, охотников, путников, кочевников и их ни в чем не повинных жен и детей. Ветер будто умер, куда-то пропал. Держалась тишь.
«Курт, милый, единственный, любовь моя, где же ты?.. — с тоской и страхом думала Джин. — Нашел ли ты укрытие от дождя?.. Уцелел? Думай обо мне, о Клер, о Бобби… думай каждую минуту, каждую секундочку, чтобы прийти к нам хотя бы во снах, потому что не знаю: увижу тебя когда-нибудь еще или уже никогда…»
Рыкающий внедорожник подбросило на кочке, плеснулась лужа, салон затрясся, и то многое, о чем хотелось даже не сказать мужу, а хотя бы подумать, помечтать, — выветрилось, мигом позабылось. Блуждающее где-то вдалеке сознание метелью ворвалось обратно в голову, вновь нахлынул первобытный страх, ожидание близящейся расправы. Тихо засопели за выданными похитителями респираторами детские носики. Джин оторвала глаза от заднего пассажирского стекла, обтянутого бледно-зеленой пленкой, как будто боясь вспугнуть собственную тень, забросала по сторонам зверино-настороженные взгляды: темно, рядом, прижавшись, как котятки, спали Клер и Бобби, из-под противогаза молчаливого водителя выплывали усталые сонливые зевки, а на соседнем сиденье, приняв очередную «инъекцию счастья», вздыхал и бредил Гремлин. В таком состоянии она видела его частенько и невольно в испуге подалась назад, крепко помня, чем обычно заканчиваются «возвращения из эйфории» — размахиванием пистолета, вспышками гнева, матерщиной или — хуже, может лучше — странной молчаливостью и созерцанием окрестностей в глубокой кататонии. Чудовищным и непредсказуемым в таких припадках виделся Джин этот человек с двойным лицом, дьявольская натура всецело владела им, питала грехами, истязала огнем заблудшую душу. И страшилась Гремлина, твердо зная: ни договориться, ни надавить на жалость не получится — мертво в нем сострадание, сочувствие, всякие нравственные начала.
«Чтоб ты больше не очнулся никогда, обколотая скотина… — плыли в уме ругательства, скверна, — заплатишь ты еще за все наши страдания, кровью своей черной, козлиной, умоешься, когда мой муж до тебя доберется!.. За все ответишь… за каждую слезинку моих детей и всех тех, кого убил…»
В горячем порыве обхватила своих детей, мысленно крестя нечесаные головы, прислонила горячие, покрасневшие лобики к груди, словно защищая от всего на свете, шепнула:
— Поспите, милые, поспите… — Тепло от ребятишек согревало дух, в голосе почти не слышалась дрожь, слабость, точно по волшебству отступал наплывший ужас. Говорить приходилось тише мышиного писка — мог подслушать водитель или проснуться Гремлин, и тогда — в зависимости от настроения главаря — целое семейство безо всякой жалости, пристрастия на полном ходу вышвырнут из машины: задыхаться и умирать. — Нужен отдых, надо отдыхать, пока разрешают. Кто знает, когда еще доведется поспать. Спите. Вам нужнее, чем мне… — подтянула строительный респиратор с просаленными, забившимися фильтрами, практически не проталкивающими воздух, поморгала, отгоняя подступающую дрему. И чем истовее сопротивлялась, тем злее и напористее заявлял о себе просящийся сон, морила вялость, тошнота, порывистее вьюжили перед глазами искры. А далее нелегкой, томительной думой: «Мама будет с вами до последнего вздоха, до последнего удара сердца… вытерплю ради вас столько, сколько смогу, лишь бы вы уцелели, лишь бы у вас появился хоть малюсенький шанс выжить…»
Под Гремлином скрипнуло сиденье. Затем еще, но громче. Джин вся напряглась, затаилась. На остывших ладонях выступили шарики пота. Минуту не наблюдалось никакого продолжения, а потом — воздыхание, какое-то обморочное оханье, невыразительный, загробный голос:
— А-а-а… проснулась, да?.. Или глаз не сомкнула?.. Как дети?.. — дальше с чертячьим смешком, вывалив голову с распущенными волосами, — к водителю, почесывая грязным неухоженным ногтем большого пальца веко на «костистой» половине лица: — Скоро будем в Гриме? Какой час? Давай-давай-давай… не томи… Я, сука, злой сейчас…
«Ну вот, опять…» — потемнело в Джин предчувствие.
Водитель до сего мига разве что хранил монашеское молчание, шумно вдыхал-выдыхал да следил за дорогой, разбирая выползающее наружу накаляющееся раздражение Гремлина, заторопился с ответом, загудел:
— Утро. Часов одиннадцать. К ночи приедем, не раньше — туман стоит и лужи кругом, объезжать много приходится, чтобы днище не сжечь. Надо было и его чем-нибудь закрыть, — повел руль вправо, внедорожник шатнуло, в стекло хлопнуло кислотными брызгами. Агатовые капли вначале взбесились, закипели на пленке, поднимая дым, но вскоре успокоились, остыли, потемнели, скатились вниз. Когда машина выровняла ход — продолжил: — Механиков бы поднапрячь по возвращении: пускай что-нибудь наколдуют с тачками, а то так последнюю технику доломаем.
Гремлин пока ничего не отвечал, барабанил по респиратору, водевильно глядел в окошко. Глаза: правый синий — заполнялся чернилами, левый ящеричный — странно краснел, юлил. Сам, как камень, был спокойный, непробиваемый.
«Что-то произойдет сейчас, видит бог… — осенила Джин пугающая догадка, — молчит он долго…»
И права оказалась. Водитель помялся, поежился и — укоряюще, с намеком тому:
— Гремлин, может, не стоит больше… — Смолк и — дальше: — За иголку, в смысле, браться… Хозяин зол будет, если узнает…
Загуляла, заходила лавовая, необузданная кровь по перетравленным венам Гремлина, вспыхнул краской лоб, дрогнули сразу обе скулы под глазами, саблями заскрежетали зубы под респиратором.
Сорвавшись, словно собака с цепи, он впился ему в горло своими жуткими пальцами, мешая вождению, понес психопатом:
— Хозяин здесь я! Я! Понял? Ты понял?!. Понял?!. Понял?!. — тряся, пару раз приложил об руль. Внедорожник чуть не занесло, не сбросило в кювет. — А?.. Ну что… кхм… молчишь?.. Что?! Скажи мне, что ты не согласен! Скажи — и кончу тебя здесь же!..
От криков Джин сделалась белой, как обсыпанная мукой, отошла от тела кровь, мир встал вперевертку, заплясал, душа — намученная и уставшая — онемела, застыла в параличе. Забываясь — со всей материнской силой, будто отражая незримый удар по детям, по самому дорогому и неоценимому, стиснула на них мертвецки захолодевшие руки, не отводя глаз от взъярившегося главаря. Бобби проснулся сразу, заревел, за ним Клер, в испуге смотря на мать.
