Максим Далин - Зеленая кровь
Вокруг базы и вправду возвышался вполне серьезный забор; над бетонными плитами за железные острия цеплялась колючая проволока — но еще не родилась на свет кошка, которую можно было бы остановить забором. Мэллу взобрался на высокую сосну, растянулся по крепкой ветке и стал преспокойно рассматривать сверху то, что люди считали надежно спрятанным.
Собственно база, несколько маленьких жилых домиков, освещенных уличными фонарями, окруженных кустарником и подстриженными газонами, между которыми стояли автомобили, Мэллу не интересовала. Там, должно быть, все было набито человеческими игрушками, вроде видеокамер и прожекторов; стоит рыси пробраться туда, как завоет сигнализация, вспыхнет яркий свет, а из стеклянной будки-кубика, где мелькают человеческие тени, выскочат сторожа и будут стрелять. И рисковать нет смысла — медведь явно живет в другом месте.
Мэллу сменил наблюдательный пункт. Он обошел базу вокруг, взобрался на другое подходящее дерево и осмотрел ту часть территории, которая была отгорожена от домиков кирпичной стеной. Там было гораздо темнее — горел только один фонарь, рядом с помещением, похожим на хлев или конюшню. В темноте вполне явственно виднелись какие-то неосвещенные постройки, неподвижная машина странной формы — может, трактор — и угловатые силуэты вольеров, в которых шевелились крупные живые существа. Мэллу опасался, что оттуда его учуют и залают собаки, но все было тихо; похоже, собак на базе не держали.
Мэллу подобрался, тщательно рассчитал движения — и прыгнул с дерева через забор на крышу хлева. Под лапами гулко громыхнуло железо, и Мэллу припал к крыше всем телом, сливаясь с ней, становясь невидимым для бесполезных в темноте человеческих глаз.
Внизу протяжно замычала корова и забеспокоились, задвигались разбуженные козы — но вторжение сверху, похоже, обеспокоило только жителей хлева. Вокруг было по-прежнему тихо.
Мэллу спрыгнул с крыши хлева на крышу пристройки, неудобную, покрытую не металлическими листами, а декоративной черепицей. Скрипя когтями по черепице, осторожно спустился по скату крыши — и уже с нее мягко стек на землю, чувствуя собственное тело каплей тягучей жидкости, улыбнувшись про себя.
Обоняние рыси, конечно, никто не подумал бы сравнить с собачьим — но и для рыси было очевидно присутствие поблизости множества живых существ, здоровых и больных, сравнительно спокойных и привычно взвинченных, молодых и старых… Домашних и диких.
В ближайшем к Мэллу вольере обнаружились оленята. Вторжение рыси и ее опасный запах разбудили их; теперь они в Старшей Ипостаси стояли около решетки и смотрели на Мэллу большими, тревожными, влажными очами. Молчали. Безобидные вкусные звери.
Наискосок от оленят, в углу вольера лежал крупный кабан. Он даже не шевельнулся — так всех презирал — хотя Мэллу чувствовал, что кабан не спит. Тусклый свет лампочки превратил в неоновую проволоку жесткую щетину у кабана на хребте. Этот зверь не показался Мэллу потенциальной добычей — в нем чувствовалась громадная упрямая сила, даже смелый кот не был настолько безрассудным, чтобы считать себя способным справиться с кабаном.
Но люди его съедят, подумал Мэллу с неожиданной грустью. Сильный, отважный… хам… жизни в нем на десятерых… а люди его застрелят и будут жарить его мясо. Он вкусный, вкуснее оленей… и сила с храбростью ему не помогут…
Мэллу прошел мимо решетки, чувствуя на себе взгляд маленьких презрительных глаз. Услышал тихий храп и учуял отвратительный запах спиртного перегара и больного хищника.
В вольере, на куче подгнившей соломы спал медведь.
Он оказался мельче, чем Мэллу представлял себе — а может, такое впечатление создавала его худоба. Острые лопатки и выгнутый во сне позвоночник распяливали шкуру жесткими углами; осунувшаяся морда лежала на массивной когтистой лапе неподвижно, как неживая. Мэллу рассматривал медведя с любопытством, к которому примешалась надменная брезгливость — не зверь, а развалина зверя, презренное существо, не стоящее внимания. Кошачье высокомерие подняло Мэллу на сотню голов над медведем; кошкам совершенно не свойственны милосердие и снисходительность к падшим.
Тут же уйти помешало только осознание цели визита: надо поговорить с этой гадкой тварью, она что-то знает… Мэллу перекинулся и выфыркнул, как плевок:
— Проснись, убогий!
Медведь мотнул головой, стряхивая с себя тяжелый сон. Взглянул на рысь — и Мэллу увидел в его маленьких глазках, глубоко ушедших во впадины черепа, неожиданную спокойную силу. Растерялся. Молча дождался, пока медведь перекинется, сменив облик больного зверя на облик больного человека. Встретился взглядом с медвежьей Старшей Ипостасью — и ощутил холодную жуть, заставившую его отвернуться в сторону, начать пристально разглядывать грязный дощатый пол вольера, помятую жестяную миску, пустую бутылку из-под водки…
Медведь гулко зевнул и встряхнулся, будто озяб от ночной свежести. Мэллу покосился на него.
— Что тебе тут понадобилось, роскошный кот? — спросил медведь.
Его страшно худое, мертвенно неподвижное лицо и живой насмешливый тон поразили Мэллу так, будто с ним заговорило одухотворенное чучело зверя. Он вдруг осознал, что он сам есть просто котенок, клочок пушистого меха, который носят за голову, слепой, беспомощный, крохотный — и это произошло впервые в жизни кота, всегда отважного и самоуверенного. Не то, чтобы Мэллу испугался — но странная сила медведя его потрясла.
— Зачем ты… — пробормотал кот вместо приготовленного вопроса и машинально потерся щекой о ржавую решетку. — Зачем… я говорю, зачем такому, как ты, пить человеческую отраву?
Медведь сел. Его лицо исказилось чудовищной медвежьей усмешкой — трансформ не добавлял его Старшей Ипостаси лицевых мускулов, атрофированных у Младшей. Поднял с пола бутылку, потряс, будто желая убедиться, что она действительно пуста, поставил рядом.
— Зачем? Ты, великолепная киска, не поймешь — зачем. Вы, кошки, не созданы для того, чтобы понимать. Тебе пить ни к чему — значит, и прочие обойдутся…
— Я тоже сидел в клетке, — мрачно сказал Мэллу. — Я многое могу понять. Я умею…
— Сочувствовать? — и такая в голосе медведя слышалась явственная ирония, что даже не требовалось дополнять ее мимикой. — Нет.
— Это же… как допинг, — пробормотал Мэллу, вдруг смутившись. — Убивает Старшую Ипостась, а ты…
— А ты, киса, не знаешь, что такое голод, — сказал медведь, ерзнув, чтобы сесть удобнее. — Ты сидел в клетке — но ты не голодал.
— Тебя не кормят? — спросил Мэллу, чувствуя, как болезненно сжался его собственный желудок.
— Ну почему? — ирония приобрела уж совсем убийственный градус. — Кормят. Они же не хотят, чтоб я сдох тут раньше времени. Кормят дерьмом, конечно, но кормят… как я люблю сладкое! — вдруг вздохнул медведь и будто помолодел на сотню лет. — Хоть бы иногда дали сладкого… ягод, меда… хоть конфету…
Я слишком много общался с собаками, подумал Мэллу. Теперь вот жалею… жалею… как щенок. Как дурак… а ничего не поделаешь…
— Ты говоришь — голод, — сказал он, пытаясь справиться с приступом жалости. — А тебя кормят. Подумаешь, не дали конфету…
— А ты знаешь, киска, что такое — наш голод? — медведь снова поднял верхнюю губу в тщетной попытке усмехнуться. — Вы же, кошки, всю жизнь едите от случая к случаю — когда на охоте повезет. Вы разборчивые… и голодать вам не привыкать стать. А мы…
— Вы…
— Мы спим. Ты слышал, наверное, что мы спим несколько месяцев? Уже скоро пора бы ложиться — вот-вот снег пойдет, — медведь снова вздохнул. — Для того, чтобы спать, надо есть, кот. Все время есть, чтобы стать толстым и сильным. Тогда будет тепло, спокойно, тогда — все правильно, а если не есть, сколько нужно — заснешь и умрешь во сне. Понимаешь?
— Спите…
— Еда — это тепло, — сказал медведь. — Наше тепло. Летом мы его набираем, а зимой, когда холодно, оно потихоньку расходуется. А в этой клетке я уже забыл, как бывает тепло. Я ни разу досыта не наелся, понимаешь? Ни разу. Мне все время холодно. Я все время думаю, что засну и умру от холода. Для меня еда стала навязчивой идеей, понимаешь? А от водки хоть на час чуточку теплее… я знаю, что она меня убивает, но ведь я все равно умру…
— Их надо убить, — сказал Мэллу. — Их всех, этих мертвяков, полумертвых — всю это отраву. Я скажу людям, они приедут, мои друзья, Хозяин…
Ему было стыдно от собачьей торопливости собственного тона, но не получалось по-другому. Медведь показался Мэллу даже понятнее, чем собаки — эта смесь осознанного унижения и иронической надменности, этот насмешливый фатализм… На Мэллу снова накатил приступ ненависти к людям, которые запирают в неволю живое существо, не считаясь с его нуждами и используя его мучения в своих целях — когти, которые нельзя было вобрать в Старшей Ипостаси, впились в ладони.
