Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец
На сборы ушел добрый день. Живущие Леса не любят обременять себя в пути вещами и едой, полагаясь на случай – и случай их отроду не подводит. К тому же мы в гостях у короля, который задолжал нам если не прямой свадебно-обручальный подарок или калым, то по крайней мере нечто к тому близкое. А везти в Шиле кхондскую моду и мункский припас – то же, что тащить к Туле (созвучие, однако!) свой прибор для подогрева чая. Или ружьецо. Но все-таки я прихватила с собой стандартную походную аптечку сукков и набила большую сумку мазями, парфюмерией, притираниями, кремами, полужидким мылом и присыпкой от блох и клопов. Косметика, санитария и гигиена – три кита, на которых держится твое благополучие в чужом обществе. Мы с Сереной оделись так просто и человечно, как только смогли, и заплелись в косы, рискуя, что из-за этого нас примут за лесбиянок или попросту за мужчин. Истинная дама, поучали нас наши новые знакомцы, не скручивает волосы по-солдатски или по-бродяжьи и не распускает локонами, будто ее кавалер. Заодно причесали Арта. Никакой собственной охраны, конечно: явная создаст инородную среду там, где мы должны скорее акклиматизироваться, тайная… Тайную отыщем.
От границы нас повезли на чем-то типа джипов-травеллеров: то были небольшие фыркающие автомобильчики с брезентовым верхом, судя по запаху, на алкогольной или вообще самогонной тяге. Конечно, лошадь пахнет куда приятней, но заставлять фрисса везти карету или тележку по саже я не захотела бы первая.
В первой машине сидела я с Шушанком и бассетом, во второй – мои дети. Шушанк вырядился в нечто типа барбизонской широкой блузы с панталонами и галстуком в виде банта – свободный живописец, да и только! Бассет был раздет. Прочий андрский персонал, шофер и два то ли гида, то ли конвоира были в сюртуках и бронежилетах, куда более изящных, чем рутенские.
Встречный ветер высекал сердитые слезы из глаз, молодил лицо. Посреди полосы отчуждения я приказала остановиться и приподнялась на сиденье, объяснив, что хочу попрощаться с Лесом. Лотова жена от такого окаменела, однако ожидалось, что у меня нервы покрепче.
Лес стоял посреди желтого, как бы ржаного и колосистого поля высоких трав округлой истемна-зеленой купой. Он безнадежно отстал от нас, умалился, выпустил из себя. И тут, только теперь, я поняла, что все мои малопонятные дипломатические ухищрения, все тактические уловки, все благородные порывы и все жертвы были нацелены на одно: выйти из Леса наружу. Родиться из его лона. Отрясти его со своих одежд.
Ибо как ты ни возлюбил то, что породило тебя, есть срок и для того, чтобы его оставить, и не стоит пропускать его – иначе родится неприязнь. И как бы ни было больно и страшно разлучаться – разлука неизбежна. В печалях ты родишь и в страдании рождаешься на свет.
– Я вернусь, – произнесла я в последний раз на языке Триады. – Я вернусь и принесу новое.
Может быть, сердце мое тайно сочилось слезой – не знаю; но глаза, омытые чистым воздухом перемен, сияли и полнились непознанным.
Теперь пошли культивированные поля и сады, все в сетке низких плодовых деревьев, в широкой раме тополей или кипарисов, рябин и боярышника. Лист их был иногда скручен на концах, будто пытался обратиться в сигару-гавану.
Колесанки, слегка пыля, пролетали через мосты над тихими величавыми реками; их вода, закованная в гранитные плиты, казалась невозмутимо прохладной. Кругом были зелено-золотые рощи, смирные холмы и робкие, стыдливые озера, ровная, как на стриженом газоне, трава почти без цветов. Плавный, ласковый, переливающийся из пустого в порожнее, убаюкивающий пейзаж, каких я вдоволь насмотрелась в той, рутенской жизни. Прелестный. Прелесть – вот нужное слово. Только вот свежести в воздухе не чувствовалось – сухость, жара, осень. Горделивая печаль, тихая усталость легли на эту землю, и самое их многоплодие было печальным знаком.
Нет, я, безусловно, придиралась. Серена была явно довольна – то, что она видела, было много лучше ожидаемого. Конечно, если тебе, с твоим обильным историческим опытом, грезятся радиоактивные сны…
Время от времени плавно протекающая мимо равнина как бы закручивалась у зданий с тонким шпилем, который пронзал небо, или хрупкой башенкой: парадоксальное сочетание силы и уязвимости, нежности и мощи. Их красили в светлые, нежаркие тона, контрастирующие с обыкновенной андрской яркостью и сочностью. Башни из кремово-розоватой слоновой кости на фоне исчерна-синего, почти грозового неба… Китайские ювелирные изделия на мохнатой ладони земли…
– Дома Бога, – слышу я ответ на свой немой вопрос.
– Сколько богов в вашем пантеоне, Шушанк, что им нужно так много домов?
– Бог один, однако ликов у него множество.
– Видно, важный барин этот Бог, – смеюсь я.
Если бы рядом был не Шушанк, я бы просто не стала дразнить воображаемые религиозные чувства моих… хозяев. Ну да, хозяев не при слуге – при госте. Различие существенное.
И тут я слышу неожиданное:
– Его обитель – вся земля, но в Доме Собраний легче о Нем думать.
Тон, каким это сказано, напоминает не моего скептически настроенного соседа, а приснопамятного БД.
– Шушанк, вы любите этим заниматься? То есть думать в направлении неба – или куда там принято устремлять андрские помыслы в такую минуту?
– Вряд ли мне стоит похваляться своим благочестием. По церквам я не ходок: снаружи они такие белые, чистые, а зайдешь внутрь – вроде как стоишь в разукрашенном зале, где дают тяжеловесную национальную оперу, и вынужденно благоговеешь. В полях, да под хорошим ветром, легче медитировать, чем под золоченой крышей. Или вот еще в Лесу: тут я очень даже понимаю короля Дана.
– Что же вам с ним не остаться? Я имею в виду – не в одном шалаше, а просто в том же районе.
– Предпочитаю пребывать во внутренней эмиграции. Да и работа такая:: дипломат – что челночник, так и снует туда-сюда. У Бэса и то имеется специальная сумка с дырами для ног, ручками на спине и вторым съемным донышком: то сам тащит на себе, то я его в ней переношу.
– Сам изобрел, – хмыкнул бассет. – И лицензию выправил. Вообще-то я хожу своими ногами, пока не устаю, конечно; но не везде нас, каурангов, пускают. Приходится скрываться. Однажды, щенком, и вообще в дипломатическом багаже ездил.
Шушанк потрепал его по жирной складчатой шее.
– Ездил, как же. Скажи, сам забрался, подарочек. Я этого дитятку дома оставлял, а он тайком проник, и еще плотно накушавшись, по обыкновению. Через сутки получаю, открываю – и на тебе! Все как есть инструкции касательно промышленного шпионажа… гм… подмочены.
За этим балагурством и зубоскальством я как-то упустила поинтересоваться, в какой же это церкви Шушанк утоляет свои религиозные страсти. Дом Собраний…
И у кого это члены здешней средневековой конфедерации воруют секреты на чисто капиталистический манер? У инсанов разве что?
Об этом я вскоре перестала думать. Машина Серены и Арта перегнала нашу, на заднем сиденье развевалась тонкая вуаль, иногда моя дочь оборачивалась, махала рукой. Как это славно – ехать, еще лучше, чем прибыть на место! Как давно меня не катали с ветерком, я ведь и такси не брала по причине малоденежья, а последнее автовоспоминание мое было о семейном верблюде марки «Победа» с багажным горбом поверх всей крыши. Здешние автомобильчики оказались, во всяком случае, более приемисты и легки в управлении.
Длилось утро, и солнце Андрии, по-видимому, еще не показало нам своего склочного характера: не налегало на нас всей своей тяжестью, не вышибало из тел здоровый пот. Однако ближе к полудню кузова были подняты, а все продухи закрыты, чтобы не пустить быстро раскаляющийся воздух внутрь. Дело было не в градусности, а в глубинном влиянии этой жары на нас, бледнокожих и непривычных. Недаром кузова с внутренней стороны были оплетены свинцовой проволокой: этакий передвижной Замок Святого Ангела. Настроение мое слегка упало. Ну, защита в дороге – пускай их, а в городе? Не хватало мне паранджи от моих радетелей-благодетелей… Или зонтика. С детства ненавижу зонтики: солнце и дождь надо встречать с открытой душою.
Так мы провели весь световой день, то любуясь пейзажами через мутное окошко, то придремывая, то поедая непривычную нам пищу, одновременно бедную вкусом и острую до грубости. А ясным вечером торжественно въехали в Шиле-Браззу.
Стольный город прорастал посреди чистого поля алмазным венцом блаженной памяти авантюристки Марины Мнишек; андры снова остановили машины, с гордостью и вызовом показав его нам троим. Так фельдмаршал-генералиссимус демонстрирует свою громоподобную армию высокому неприятельскому гостю… Только в нас это не вызвало ни страха, ни благоговения. Шиле-Бразза показался нам чем-то вроде перекрахмаленной скатерти: когда его попытались проутюжить, он так и не смог расправиться, лечь по земле живыми складками. Но зато посреди выжженных полей от него так и веяло острой свежестью.
