Элджернон Блэквуд - Кентавр
— Простите, я как раз собирался… позвонить, — объяснил я.
И она отодвинулась, продолжая извиняться и открывая для меня дверь. Наши пальцы на мгновение сомкнулись вокруг ручки двери.
Секундное замешательство — глупо до невозможности. Вспомнив о ее травме и просто чтобы переменить тему, я спросил, как она себя чувствует. Экономка меня поблагодарила: все уже зажило, но могло выйти значительно хуже; она еще что-то упомянула о «милости Божьей», но этого я не уловил. И вот, разговаривая по телефону — звонил я в Лондон, и все мое внимание было сосредоточено на разговоре, — я вздрогнул: ведь я впервые обратился к этой женщине и даже… дотронулся до нее.
По случаю воскресенья линии были свободны. Меня быстро соединили, и пока мыслями я был в Лондоне, о маленьком инциденте не думал. Но, поднимаясь к себе наверх, я вновь вернулся к раздумьям о миссис Марш, припомнив множество деталей: как очень часто натыкался на нее в доме в совершенно непредсказуемых местах; как поразился нашей ночной встрече в коридоре, где она сидела в полном одиночестве; как она повсюду бродила с траурным выражением лица и неопрятными кудряшками на затылке, которые меня рассмешили три года назад и выглядели, как будто их кто-то подпалил, и как в мой первый приезд в Башни показалось, что эта женщина каким-то образом поддерживала, не подавая вида, влияние бывшего хозяина и его мрачное учение. И каждый раз с ней ассоциировались мысли о наказании и мести. Вспомнил я и промелькнувшее подозрение, что она намеренно удерживала свою нынешнюю хозяйку здесь, пленницей холодного и неуютного дома, и что, несмотря на угодливое молчание, на самом деле всемерно препятствовала перемене направления мыслей Мэйбл, не давая ей переключиться на менее угрюмое восприятие жизни.
В долю секунды разрозненные факты слились в образ истинной миссис Марш. Вне всякого сомнения, Тень поглотила ее. Более того, экономка даже предводительствовала, словно украдкой руководя атакой на Башни и их обитателей, и сознательно либо подсознательно неустанно трудилась для достижения этой отвратительной цели.
Вероятно, лишь возбужденное состояние позволило серии незначительных мыслей принять столь драматическую форму, а произошедшее незадолго до того позволило мне поставить эту женщину во главе столь грозной процессии событий. Я передаю все точь-в-точь как мне это приходило в голову. Несомненно, нервы мои были напряжены, иначе я вряд ли поддался бы импульсу выдать желаемое за действительное. Уж очень странные впечатления обрушились на меня.
Ничто иное, возможно, не подойдет для объяснения моей смехотворной беседы с миссис Марш, когда я, уже в третий раз за вечер, наткнулся на эту женщину на лестнице, где она стояла возле открытого окна, будто прислушиваясь. Она была одета в черное платье, квадратные плечи закутаны в черную шаль, а крупные кисти рук обтянуты черными перчатками. Женщина сжимала в руках два черных предмета, по-видимому молитвенники, а со шляпки свисали черные агатовые бусинки. Вначале я не признал экономку, поскольку буквально налетел на нее, сбегая с лестничной площадки. Лишь когда она отступила, давая мне пройти, я разглядел ее профиль на фоне занавесок и понял, что это миссис Марш. Столкнуться с ней, одетой подобным образом, на парадной лестнице показалось мне совершенно нелепым и неподобающим. Я прервал свой стремительный спуск. Через открытое окно донесся колокольный звон — это звонил церковный колокол. Его гул показался очень тоскливым, даже тошнотворным. И по какому-то наитию — возможно повинуясь подспудному желанию напасть первым? — я заговорил, хотя осмотрительностью это решение не отличалось.
— Видимо, ходили в церковь, миссис Марш? — спросил я. — Или только собираетесь?
Ее лицо, когда она обернулась для ответа, напоминало голову железной куклы, у которой двигаются только глаза и губы.
— Некоторые еще туда ходят, сэр, — сказала она елейным голоском.
Фраза прозвучала вполне вежливо, однако подразумевавшееся осуждение всего прочего мира задело меня. Отменная доля чванливой надменности скрывалась за притворной скромностью.
— Для верующих это, несомненно, полезно, — улыбнулся я. — Истинная вера приносит мир и счастье, я уверен, миссис Марш, и радость, радость! — Я с огромным удовольствием сделал ударение на последних словах.
Она резанула меня взглядом. Не могу описать ни ту непримиримость, которая сверкнула в ее строгих глазах, ни мрачную тень, что наползла ей на лицо. От нее исходили волны ненависти. Мы оба знали, о ком каждый из нас думал в этот момент.
Она тихо ответила, ни на секунду не забываясь:
— Радость есть, сэр. На небесах. Когда хотя бы один грешник раскается, а в церкви молятся Господу за тех, кто… за других, сэр, кто…
Она оборвала фразу. Мрак вокруг нее напоминал скорбь, сгустившуюся вокруг погребального катафалка, возле могилы, безнадежную тоску темницы. Но язык мой как бы сам собою продолжал, при том я испытывал горькое удовлетворение:
— Мы должны веровать, что других не существует, миссис Марш. Ведь спасения не будет, если это не так. Всепрощающий и всевидящий Господь не мог изобрести столь страшный план…
Но глухим голосом, который, казалось, шел из глубин земли, миссис Марш перебила меня, не дав закончить:
— Они отвергли спасение, когда им его предлагали тут, на земле.
— Однако вам ведь не хотелось бы, чтобы их мучили вечно из-за ошибки, совершенной по неведению, — продолжал я, не спуская с нее глаз. — Не правда ли, миссис Марш, признайтесь? Никакой Бог, достойный поклонения, не дозволит такой жестокости. Задумайтесь, право.
В уставившихся на меня пустых глазах мелькнуло странное выражение. Словно женщина в ее душе восстала против такого предположения, но она не смела отступиться от своей суровой веры. То есть, не страшись она так, то с радостью бы согласилась со мной.
— Мы можем молиться за них, сэр, и… питать надежду, — выдавила она из себя, опустив очи долу и глядя на ковер.
— Хорошо, замечательно! — жизнерадостно заключил я, теперь серьезно жалея, что затеял этот разговор. — По крайней мере, уже не так безысходно, верно?
Пока я, стараясь не коснуться ее, двинулся дальше, она бормотала еще что-то о «груди Авраамовой» и о том, что «время для спасения не длится вечно», а потом остановила меня нерешительным жестом. Ей хотелось о чем-то меня спросить. На мгновение поднялись глаза, и в них вновь проглянуло женское участие.
— Возможно, сэр… — запинаясь, будто страшась, что сейчас ее насмерть поразит молнией, начала она. — Как вы думаете, сэр, капля холодной воды, поднесенная во имя Него, сможет смочить им губы?..
Но я остановил ее, дурацкий этот разговор и так слишком затянулся.
— Конечно, — воскликнул я, — вне всякого сомнения! Ведь Бог есть любовь, помните об этом, а любить означает быть терпимым, щедрым, проявлять к людям сочувствие и не давать им страдать.
С этими словами я миновал-таки ее, решительно стремясь прекратить постыдную беседу, за которую винил исключительно себя. Застыв у меня за спиной, миссис Марш не двигалась с места еще несколько минут, то ли смущенная, то ли встревоженная, как мне показалось. С губ ее слетело еще какое-то слово, нечто вроде «кары», больше я ничего не услышал. Снисходительность и высокомерие этой дамы выводили меня из себя, однако, должен признаться, втайне я испытал удовлетворение, что мне все же удалось зацепить в ней струнку сострадания. Вера ее была неколебима, она не смела от нее отступиться, но в глубине ее души шевелилось здоровое отвращение. Она бы подала руку помощи «им» — если бы осмелилась. Доказательством служил ее вопрос.
Почти стыдясь своего поступка, я быстро пересек холл, чтобы не поддаться искушению сказать что-нибудь еще, словно покидая отделение для неизлечимо больных. Меня охватил приступ дурноты: уф, вот для таких людей нужен огнь очищающий! Настоящие источники зловредных мыслей, неиссякаемо поганящих прекрасный мир Господень. Мне представилось, что я сам, Фрэнсис и Мэйбл растянуты на дыбе, в то время как отвратительная фигура экономки, это средоточие тьмы и жестокости, подкручивает винты, чтобы «спасти» нас, то есть заставить думать и верить в точности так, как она.
Почти детскому своему негодованию я дал выход, отведя душу за органом. Потоки звуков Баха и Бетховена вернули чувство меры. Но происшествие со всей очевидностью выявило, что и у меня внутри возник перекос. Вследствие близкого контакта с этой похоронной личностью, даже однократного, восприятие исказилось. Женщина искренне считала, вторя своему господину, что любой человек, чьи взгляды на веру отличались от ее собственных, достоин вечного проклятия. Тогда же у меня возникла смутная догадка о существе борьбы и страха, погрузившего усадьбу в состояние неизбывной незавершенности, но продумать ее до конца я не смог. Лишь понял, что экономка не дает противоборству успокоиться и, словно заклятием, заточила в доме свою хозяйку.
