Нил Шустерман - Разобщённые
Старки вскидывает глаза на пацана, убившего Хесуса. Тот впадает в панику.
— Я не нарочно, Старки! Честно! Клянусь! Он же хотел тебя убить!
— Ладно, ты не виноват, — говорит ему Старки и поворачивается к отцу Хесуса — тот так и сидит в углу, как паук.
— Это всё из-за тебя! — визжит Старки. — Ты держал его здесь, как в тюряге, чтобы потом расплести! А теперь он мёртв по твоей милости!
На лице мужчины появляется выражение ужаса.
— М-мёртв? Нет!
— Ой, вот только не надо делать вид, что тебе не всё равно! — Старки больше не может этого выносить, не может сдерживать свою ярость. Вот он, виновник — не человек, а чудовище, собравшееся отдать сына, принесённого аистом, на расплетение! Он за это заплатит!
Не обращая внимания на боль в боку, Старки, размахнувшись, всаживает ногу мужчине в грудь. «Это ему должно быть больно, а не мне! Ему!» Старки пинает его снова и снова. Папаша кричит, папаша стонет, но Старки продолжает избивать его, не в силах остановиться, как будто через него изливается ярость всех покинутых на чужих порогах младенцев, всех нежеланных детей — детей, которых считают недочеловеками только потому, что они не нужны собственным мамашам.
Наконец, один из аистят хватает Старки и оттаскивает от стонущей жертвы.
— Хватит, мужик, — говорит аистёнок. — Он осознал свою ошибку.
Папаша, еле живой, весь в крови, собрав остатки сил, ползёт к двери. Остальные члены семьи успели спастись — убежали к соседям. Наверняка вызвали полицию. Старки вдруг понимает, что зашёл слишком далеко и останавливаться нельзя, надо закончить дело. Эх, не к этому он стремился, но ничего, из случившегося ещё можно извлечь пользу. Да, мальчик, которого они собирались спасти, мёртв, но их усилия не должны пропасть даром. Эта ночь всё равно послужит делу справедливости для всех аистят в стране!
— Пусть это будет предостережением! — кричит он вслед мужчине, который торопится ко входной двери. Старки видит, что на верандах окружающих домов столпились соседи. Вот и отлично! Пора этим людишкам услышать и хорошенько усвоить то, что он им скажет!
— Пусть это послужит предостережением! — снова выкрикивает он. — Зарубите себе на носу — все, кто вздумает отдать аистёнка на расплетение! Вас всех постигнет та же участь! — И в порыве внезапного вдохновения Старки несётся через весь дом в гараж.
— Старки! — окликает его кто-то. — Что ты на хрен делаешь?
— Увидите!
В гараже он находит канистру с бензином. Она полна лишь наполовину, но этого хватит. Он бежит обратно через дом и поливает всё на своём пути. Хватает с каминной полки коробок спичек...
Через несколько мгновений он уже мчится через лужайку прочь от дома, к друзьям, ожидающим в джипах; а тем временем над домом поднимается зловещее зарево. К тому времени как Старки забирается в джип, пламя уже видно в окнах, а когда машина выруливает на дорогу и растворяется в ночи, окна со звоном лопаются, и из них вырываются огонь и дым. Дом превращается в пылающий факел, в маяк, вещающий всему миру, что здесь был Мейсон Старки и что за преступления последует вот такая страшная расплата.
43 • Лавина
«Этот документ я подписываю по доброй воле».
Такова последняя строчка договора, под которым, как и предсказывала Роберта, Риса Уорд поставила свою подпись. Этим актом Риса обеспечила себе новый позвоночник. Она снова будет ходить. Но это ещё не всё. Подписание этого документа повлекло за собой целую серию событий, которых Риса не была в состоянии предвидеть, событий, тщательно срежиссированных Робертой, её сотрудниками и их деньгами.
«...подписываю по доброй воле».
Риса никогда не ходила на лыжах — в государственных приютах такими изысканными забавами детей не балуют — но все последние ночи ей снилось, как она летит на лыжах вниз по спуску высшей категории сложности, спасаясь от несущейся по пятам лавины. И не остановиться, пока не достигнешь подножия или не сорвёшься с обрыва и не разобьёшься насмерть...
«... по доброй воле».
Ещё до первых интервью, до появления социальной рекламы, до того как Рисе становится известно, чем ей придётся заниматься, её повреждённый позвоночник заменяют здоровым, и она приходит в себя после пятидневной искусственной комы. Так начинается её дивная новая жизнь.
44 • Риса
— Скажи, чувствуешь ли ты вот это, — говорит медсестра, проводя пластмассовой палочкой по пальцу на ноге Рисы. Риса невольно ахает. Да, она чувствует — и это не фантомное ощущение. Она чувствует шероховатость простыни под своими ногами. И пальцы! Она пытается пошевелить пальцами на ногах, но малейшее движение вызывает боль во всём теле.
— Не пытайся двигаться, дорогая, — говорит ей сестра. — Пусть препараты-целители завершат свою работу. У нас агенты второго поколения. Они поднимут тебя на ноги за пару недель.
Слова медсестры заставляют сердце Рисы учащённо забиться. Ах, как было бы хорошо, если бы её разум умел более строго управлять её сердцем! Потому что хотя разумом она ненавидит то, что эти люди сделали для неё, сердце, неразумное, глупое сердце радуется при мысли, что она снова сможет сохранять равновесие без посторонней помощи и ходить на собственных ногах.
— Без физиотерапии тебе, конечно, не обойтись, однако понадобится не так много занятий, как тебе, возможно, кажется. — Сестра проверяет приборы, подключённые к ногам Рисы. Это электростимуляторы, заставляющие почти атрофировавшиеся мышцы сокращаться, тем самым возвращая им нормальный тонус. К концу каждого дня Рисе кажется, будто она пробежала несколько миль, хотя она даже не поднималась с постели.
Рису перевели из камеры. А вот куда? Больницей то помещение, где она сейчас находится, не назовёшь. Скорее всего, она в чьём-то частном доме. За окнами слышен грохот океанского прибоя.
Интересно, а персонал знает, кто она такая и что с нею приключилось? Она предпочитает не задавать этот вопрос напрямую — слишком больно. Лучше жить одним днём и ждать, когда к ней опять придёт Роберта и расскажет, что ещё Рисе надо сделать, чтобы выполнить условия так называемого контракта.
Но вместо Роберты приходит Кэм. Он — последний человек, которого ей хотелось бы видеть, если его вообще можно называть человеком. Волосы у него отросли, а шрамы на лице стали незаметней. Собственно, тончайшие швы в тех местах, где стыкуются разноцветные участки кожи теперь едва видны.
— Мне просто хотелось узнать, как ты себя чувствуешь, — говорит он.
— Тошнит и воротит, — цедит она. — Правда, это началось только, когда сюда впёрся ты.
Он подходит к окну и слегка приоткрывает жалюзи — на пол и стенки тонкими полосками ложится свет предвечернего солнца. Слышно, как особенно высокая волна с грохотом разбивается о берег.
— «И этот Океан, великий музыкант...» — цитирует он какого-то поэта, о котором Риса вряд ли вообще когда-либо что-либо слышала[34]. — Прекрасный вид. Когда поднимешься на ноги, сама убедишься. В это время суток он особенно хорош.
Она не отвечает. Она лишь ждёт, когда он уберётся. Но Кэм не уходит.
— Мне очень нужно понять, почему ты меня ненавидишь, — говорит он. — Я ничего тебе не сделал. Ты даже не знаешь меня, но всё равно ненавидишь. За что?
— Я не ненавижу тебя, — возражает Риса. — Ненавидеть нечего, потому что «тебя» не существует.
Он подходит к её кровати.
— Но я ведь здесь, разве не так? — Он накрывает своей ладонью её руку. Риса немедленно отдёргивает её.
— Мне плевать, кто ты или что — не смей ко мне прикасаться!
Он секунду молчит, а затем со всей серьёзностью говорит:
— Тогда, может быть, ты не против прикоснуться ко мне? Пощупай мои швы. Тогда ты сможешь понять, что делает меня мной.
Риса даже не удостаивает его предложение ответом. Вместо этого она шипит:
— Думаешь, дети из которых ты состоишь, пылали желанием, чтобы их расплели и склепали тебя?
— Если они были десятинами, то да, — отвечает Кэм. — А среди них были десятины. Что же до остальных, то им не оставили выбора. Так же, как и я не просил, чтобы меня... клепали.
И в этот момент, на волне ярости, которую вызывают в Рисе создатели Кэма, девушка понимает, что он такая же их жертва, как и расплёты, из которых его сложили.
— Зачем ты здесь? — спрашивает она.
— О, на этот вопрос имеется множество ответов, — горделиво сообщает Кэм. — Например: «Единственная цель человеческого существования — это возжигать огонь во мраке бытия». Карл Юнг.
Риса досадливо вздыхает.
— Да нет, что ты делаешь здесь, в этом доме? Зачем тратишь время на разговоры со мной? Уверена, у «Граждан за прогресс» есть для их игрушки занятия поважней, чем болтовня невесть с кем.
— Там сердце моё, — по привычке говорит он. — Ой, то есть... я хочу сказать — это же мой дом. Но я здесь ещё и потому, что хочу здесь быть.
