Мария Стрелова - Метро 2033: Изоляция
Женя сидел у кровати в углу, стараясь не касаться заляпанного мутной слизью покрывала, под которым недавно лежала Соня.
– Ты пока еще жива. Быть может, не все потеряно, – невнятно сказал мужчина, протягивая Марине руку.
– Нет. И ты прекрасно знаешь, что со мной станет. Я тебя умоляю – беги отсюда… Спасись. Я не хочу, чтобы ты видел, как я теряю разум, – прошептала начальница бункера, прижимаясь щекой к его пальцам.
– Мне некуда идти. Все равно я медленно умираю. Радиация сжирает меня изнутри, мои дни сочтены. Я останусь с тобой до конца, как не смог остаться до катастрофы, – медленно выговорил Хохол. Силы его покидали.
Марина поцеловала грязную, покрытую шрамами ладонь.
– Я по-прежнему тебя люблю. – Женщина села. В тусклом свете последней лампочки ее лицо, белое, заплаканное, казалось мертвым. Запавшие глаза, обведенные синевой, сальные волосы, спутанные, грязные. Искусанные до крови губы.
Хохол обнял ее, и они сидели в тревожном полумраке, не говоря ни слова. Да и ни к чему были слова в рухнувшем мире, на потонувшем корабле последнего убежища.
В мире, где обесценились понятия, где исчезла половина слов, добро и зло причудливо перемешались, сплелись между собой в запутанный клубок, слова больше не значили ничего. Ценились поступки, жесты, и порой для спасения было достаточно вовремя протянутой руки, ободряющего тепла, которое спасало от боли, лжи и непрекращающегося кошмара. Почему человек понял это лишь теперь? Да и понял ли? В большом метро, где за каждые несколько метров жизненного пространства шла ожесточенная грызня, было ли место надежности, спокойной, нерушимой дружбе и взаимопомощи? И остались ли в перевернутом мире эти понятия?
До катастрофы мало кто осознавал, как важно было почувствовать, понять, когда человеку нужна помощь. Когда чья-то ладонь на плече спасала от беды. И редкие люди обладали бесценным даром явиться вовремя. А большинству было все равно. Толкни слабого – удержись на вершине. А им, несчастным, опустившимся, как никому иному требовалась поддержка. Надежное плечо и крепкая рука, способная вытащить из водоворота неприятностей. Даже не совет, не помощь – осознание того, что рядом есть тот, кто не отвернется никогда. Люди перестали это видеть. «Каждый сам за себя!» – гласила житейская мудрость. И вскоре цивилизация лжи, всепоглощающего безразличия и мировой ненависти скатилась в пропасть.
Год за годом, день за днем, ежеминутно, не прерываясь ни на секунду, Марина и Григорий Николаевич воспитывали в детях, в новом поколении сострадание, терпение и доброту. После того, как все наладилось, заместитель начальника и помыслить не могла о репрессиях. Однако эксцессы случались. Но тогда Алексеева и Кошкин взяли себе за правило судить и наказывать не человека, а лишь его поступок. Это ценилось на вес золота, потому что до катастрофы неизжитая советчина, царившая в мыслях, осуждала личность в целом, а не его дела. Нет, Марина не была наивной идеалисткой, видевшей в людях только хорошее и даже у убийцы замечавшей добрые голубые глаза. Она отдавала себе отчет, что без железной дисциплины порядка в бункере не будет никогда, но следовала своим принципам. «Ты поступил плохо!» – вместо «Ты дурак!». Начальник и его заместитель научили ценить человека. В крохотном мирке, где все друг друга знали, установился порядок и доверительная теплая атмосфера. Несмотря на то, что на поверхности царили новые хозяева мира, несмотря на постоянные смерти.
Здесь умели верить. Стараниями Марины, которая убеждала всех, не жалея сил, что все будет хорошо. Это казалось жестокой насмешкой – знающая правду, не надеющаяся на спасение Алексеева, понимавшая, что рано или поздно идиллия и коммунизм обратятся страшным кошмаром, учила детей улыбаться и искать лучик света в каждом темном и безрадостном дне. Пресекала сплетни, разгребала грязь, по уши закопавшись в чужие житейские беды. И продолжала сеять разумное и вечное. Не надеясь ни на что. Заместитель начальника бункера малодушно уповала лишь на то, что погибнет раньше, чем увидит начало конца.
Она проиграла. Поставила все – и лишилась последнего смысла жизни. Сердце начальницы бункера обливалось кровью, когда она видела, во что превратились ее воспитанники.
– Нет. Мне все приснилось. Это не может быть правдой, – шептала женщина побелевшими губами, прижимаясь щекой к плечу Жени.
– Не вини себя. – Хохол ободряюще коснулся ее волос, будто прочитав мысли. – Ты сделала все, что могла. Продержаться в таких условия двадцать лет – это немалый срок. Даже в метро, где можно получить поддержку от соседей, погибали и уходили в небытие целые станции. В полной изоляции протянуть столько – это подвиг.
Марина устало взглянула на него. Перед ней сидел старик, измученный жизнью, тяжело больной, и ей невыносимо было видеть любимого мужчину таким. Она помнила его молодым, статным красавцем, загоревшим под ярким крымским солнцем, с роскошной рыжей бородой, в которой еще не было так много седых нитей. Теперь же на лбу залегла тяжелая морщина, смуглая кожа посерела, обвисла, задорные карие глаза потухли. Зеленая камуфляжная рубашка висела на Жене мешком. Простреленная рука болталась на перевязи, грязные бинты с застывшими бурыми пятнами крови выглядели жутко.
– Прости меня. Не уберегла. Не смогла. Ты знаешь, я всегда хранила тебя, я верила, что пока я люблю тебя, все будет хорошо, с тобой ничего не случится. Я верила, что пока люблю и оберегаю этих детей, моих детей, беда не коснется нас. Верила, что пока моя жизнь посвящена бункеру, он будет жить. Но она не стоит ни гроша. Что теперь мирозданию до моей любви? Я даже кровью не искуплю и не верну прежней жизни, – горько вздохнула Марина.
– Ты не права. Все эти годы я с легкостью выпутывался из самых страшных передряг. Просто час пробил, наша жизнь не вечна, пора уходить. А ты живи. Вы – новый вид, новые хозяева этого мира, – обреченно улыбнулся Женя.
– Надо было взять за правило остерегаться своих желаний. Я мечтала вернуться на поверхность – и я смогу это сделать. Теперь как полноправный обитатель мегаполиса. Кто знает, может, когда я мутирую, во мне сохранится хоть капля разума и я смогу вернуться в Мытищи? Но разве этого мы желали? Нет… Теперь я отдала бы многое, чтобы вернуть время хотя бы на год назад, когда ничто еще не предвещало беды. Мне больше не страшно. Просто больно, что мы все так бездарно потеряли.
– У нас нет выхода. Прими как данность. Но я очень хочу умереть раньше, чем увижу, во что ты превратишься, – прошептал Хохол.
Марина застонала и уткнулась лицом в грязную рубашку. По лицу женщины снова потекли слезы отчаяния.
* * *Через несколько часов Марина отважилась раскрутить вентиль и выглянуть в бункер, придерживая тяжелую дверь. Стояла гнетущая тишина, нарушаемая только ударами капель о бетон. Все системы убежища по очереди выходили из строя.
Стараясь не шуметь, Марина добралась до лестницы, ведущей на нижний ярус, и посветила в отверстие фонарем.
Снизу на нее пахнуло влажным бетоном, кровью и тухлыми яйцами. Но там уже было пусто. Твари ушли, им незачем больше было оставаться под землей.
Справляясь с дурнотой, начальница погибшего бункера спустилась и осветила фонарем место катастрофы. Аварийная лампа погасла, и внизу царила абсолютная, гнетущая темнота и тишина. Полный мрак, не имеющий ничего общего с неясным сумраком ночной комнаты, опутывающий, липкий, душащий.
По грязному полу растекались ручейки крови из растерзанных тел. Тонкий луч света выхватывал из тьмы знакомые, такие дорогие лица. Широко распахнутые глаза, в которых застыл ужас. Раскрытые в немом крике рты.
Чуть слышный стон в тишине заставил Алексееву вскрикнуть. Кто-то повторял ее имя из дальнего угла.
– Марина, Марина… – звал свистящий, нечеловеческий шепот.
Женщина зажмурилась, не решаясь посмотреть, что там, в темноте. Фонарик прыгал в дрожащих руках.
Наконец, начальница открыла глаза и решительно направилась на источник звука. В тусклом свете нескольких диодов Марина увидела лицо Вани.
– Помоги… – прошептал он. На губах у мужчины запузырилась кровь.
Алексеева судорожно сглотнула, выдохнула, сдерживая сердцебиение. Она видела, что Волкова уже не спасти. Он потерял слишком много крови, правая рука была обглодана до кости. Когда твари пожирали его, мужчина был еще жив и в сознании. На животе зияла рваная рана.
Ваня попытался пошевелиться и застонал. Каждое движение причиняло ему невыносимую боль. А у Марины не было больше патронов, чтобы оборвать его мучения.
Она сидела и смотрела на своего друга, на того, кто был с ней все эти годы, кто поддерживал и помогал, и понимала, что не может даже добить его. Никчемность и бессилие сдавили горло железными тисками, женщине не хватало воздуха.
– По… мо… ги… – простонал Ваня, царапая ногтями пол. Струйка крови потекла по подбородку, потерялась в густой бороде.
