Эндре Гейереш - Храни тебя бог, Ланселот!
Скажу сразу — мне ведь ни к чему испытывать терпение читателей, — Ланселот победил. Череда поединков растянулась на несколько дней, ибо Артур после каждого дня, когда на ристалище пыль стояла столбом от лошадиных копыт, объявлял день отдыха. Ланселот негодовал, но что было делать? Один день он сражался, другой день — рвался к сражению.
Что же до самого турнира, то интерес к нему все возрастал, и барды тут же воспевали его, наигрывая на лютнях, пока бои еще длились. Оно естественно и понятно, бардам ведь лишь бы петь, они и о шмеле споют, угодившем в коровью лепешку. Так что звенела и гудела песня, разлеталась по свету, да только участники бесконечного ристания Ланселотова — особенно участники, поражение потерпевшие, — песнями не интересовались. Ланселот тоже гнал от себя этих певчих пташек, и хотел и послушать, как прославляют небывалые его подвиги, понимал, что и завтра будет день, завтра тоже; надо одержать победу, а потому не предавался грезам о собственной славе, а готовился к битве, припоминая столь часто виданные, да прежде без внимания оставленные боевые приемы очередного противника, его тактику и особую повадку при ударе. Потому что, как ни посмотри, но хоть и знаем мы, что Ланселот победил — там победил и тогда, — было это куда как непросто. Сэр Дезимор, например, сошедшийся с ним первым, очень хотел обойтись как можно мягче — без ущерба, конечно, для своей рыцарской чести, но так, чтобы не слишком жестоко расправиться с приятным ему молодым ратником. Он приступил к болезненной сей операции тактично, и, вероятно, именно благодаря этому его замыслу и мягкости Ланселот столь же тактично — они сражались на копьях — вышиб его из седла, так что сэр Дезимор, сидя уже на земле, на рыцарском своем заду, все еще размышлял о том, как необдуманно ввязываются во взрослые дела эти несмышленыши подростки.
Неожиданный исход сражения заставил несколько призадуматься противников Ланселота; они пришли к выводу, что сэр Дезимор был чересчур гуманен, поэтому решительней атаковали юнца и — поскольку решимость всегда приносит более сочные плоды — грохались наземь так, что содрогалась не только королевская ложа, не только Гиневра, зрелой красою блиставшая королева, но вздрагивала и ухоженная борода Артура.
Вот тут-то и случился в турнире поворот, ибо остальные восемь рыцарей, коим еще только предстояло биться, лишили своего благоволения этого глупца Ланселота, которому, видите ли, требовалась непременно победа, и, рассвирепев, сговорились: симпатия симпатией, королевское предупреждение предупреждением, но они растопчут зазнавшегося мальчишку. И одна лишь преграда помешала исполниться этому сговору — сам Ланселот: теперь, заслышав звук рога, он все яростней мчался вперед на проклятущем своем длинногривом черном жеребце, который словно бы усмехался злобно прямо в глаза выезжавшему навстречу герою и его верному боевому товарищу — доброму коню. И каждый рыцарь выбирал все новый вид оружия. Сэр Саграмор — он-то был еще довольно мирно настроен, памятуя о минувших славных деньках, — предложил относительно безобидную булаву. И получил ее — удар был так силен, что оглушил даже его вороного коня. Сэр Кэй, который уже не считался ни с чем и во имя престижа рыцарского яростно жаждал изничтожить Ланселота, выбрал секиру. Неудачный выбор сделал сей храбрый рыцарь.
И вновь автор хроники, много повидавший на свете и многому наученный, испрашивает разрешения сказать от себя несколько слов: глубоко им чтимый образ сэра Кэя, важность минуты настоятельно того требуют. Сэр Кэй был могучий боец, всяким оружием владевший не зная себе равных, и никто до сих пор — кроме сэра Галахада — не мог его победить. С Ланселотом он решил биться секирою, ибо оружием сим владел как никто и без труда отражал им все удары, когда же сам наносил удар… он был из тех воителей, про каких говорят: «Сколько ударов — столько смертей». А так как и Галахад победил его не на поле боя, а в рыцарском поединке, заканчиваемом, как только подымается рука побежденного, то до самого этого дня и не довелось сэру Кэю изведать страх смерти. Теперь же увидел он поганый лик его.
Как требовал освященный временем обычай, с противоположных сторон ристалища ввели лошадей, сэра Кэя и Ланселота, потом вышли и сели в седла сами рыцари. Обоим — единовременно — протянули, подали секиры, и тут проклятущий конь этого недоучки Ланселота ощерился ухмылкою и коротко заржал. Ланселот, приняв в правую руку сверкнувшую на солнце секиру, прежде столь ему милую, наклонил голову в шлеме, что-то сказал коню своему и застыл в ожидании рога. И вдруг почуял сэр Кэй, что тот, кто вышел сейчас против него, держа столь любезную и ему в обычное время секиру в охваченной перчаткой руке, — что он, там стоящий, готовится к самому ужасному: хочет его, сэра Кэя, победить, а если не дастся он, то и убить. «Покуда наши болваны успеют вступиться… — бормотал сэр Кэй про себя. — Он же решил победить, этот щенок, победить любою ценой!»
И тогда охватил его страх, и тогда-то прозвучал рог.
Ланселот — хотя такого не было в обычае и не предписывалось правилами — крикнул громко коню своему, секирой указывая на сэра Кэя: «В атаку! Сбей его!» — и черный жеребец, словно невиданная, небывалая галера, рванулся через поле, по самые бабки уходя в песок, до самой холки сокрывшись во избитой пыли.
«Это сам Вельзевул, он убьет меня!» Сэр Кэй не пошевельнулся, даже не дал шпоры коню. Артур смотрел, ничего не понимая, а Гиневра, зрелой красой блиставшая королева, поднялась и вскричала:
— Я знала, верила, Ланселот!
Ланселот прижал сэра Кэя к барьеру, кони сошлись вплотную, тесня друг друга у трещавшей ограды, но сэр Кэй лишь однажды приподнял дрогнувшей рукой свое оружие, и лишь один Ланселот услышал его слова:
— Не убивай!
Да только секира Ланселота в этот миг уже взвилась над его головой, и одной только силе Ланселотовой — истинно говорю — обязан был жизнью славный рыцарь сэр Кэй, потому что хоть и не мог Ланселот остановить свистящий, неудержимый, ужасный топор свой, он все же сумел в последний миг повернуть его так, что удар пришелся сэру Кэю в плечо, и он, в полном сознании, счастливый тем, что все же остался в живых, рухнул наземь.
Вот как это было, только и всего. Оставалось еще три рыцаря, но тут случилось беспримерное: они уклонились от вызова, отказались от боя. И читатель сей хроники, верно, уже ожидает рассказа о том, как Ланселота тотчас, с места не сходя, посвятили в рыцари, Артур его благословил, и все дружно запели. Ан танец этот по-иному танцуют. Слишком уж быстро молодой дворянин, которого то ли придворные дамы, то ли простые дворяне прозвали Победоносным Ланселотом, — да, слишком быстро объявил он, на что способен и тотчас (дурость неслыханная!) подтвердил слово делом; слишком явно одержал он победу над великими «избранными», над «помазанными», а потому и было решено (всеми решено, ибо никого тут по имени и не назовешь), коль не удалось победить его в честном бою, то уж языком, речами коварными будет он побежден непременно. Впрочем, и да послужит сие к их оправданию, надеялись рыцари, что и того не понадобится, потому что вот-вот вернется рыцарь без страха и упрека — знаменитый Галахад, и уж он-то сумеет достойно привести в чувство юного дуралея, пожелавшего одним махом вознестись над всеми и с беспрецедентной наглостью сумевшего сие совершить.
Имя Галахада в этой хронике уже поминалось, и коль скоро цель моя — поведать обо всем правдиво и точно, то и должен я сейчас поведать о нем! Делаю это с радостью, ибо сэр Галахад такой человек, о котором с охотою вспомнит тот, кто любил его… Да и стоит, я думаю, услышать о нем эти несколько слов, ведь пишет их человек, который вправе сказать: я его знаю!
Тот, кто был знаком с ним неблизко, кто помнит только внешность его, навряд ли понимает, за что его называли Безупречным. Галахад не был красивым мужчиной, в статности, например, он уступал Ланселоту, удачливому сыну природы и жизни. Что же, судьба не всегда справедлива, она своевольно распределяет дары свои. Но переступим уж через самое трудное: облик Галахада вселял к нему почтение, однако лишь в глазах истинных воинов. Зато неженки-весельчаки, сотворенные для болтовни и любовных утех, над ним бывало и потешались — за его спиной, разумеется, — а прекрасные дамы держались с ним уважительно, однако же с какой-то затаенной усмешкой; испытывая странное щекочущее наслаждение при виде его, они усмехались и как будто себя же стыдились. Правда и то, что они видели его редко, ибо ничем не томился так Галахад, как игривым духом двора, веявшим вокруг прекрасной Гиневры. Он почитал пустой дурью самое учреждение Круглого стола и — хотя его рыцарей, каждого по отдельности, до некоторой степени уважал — за эту затею честил их болванами, называл пустобрехами и трусами, впрочем, говорил такое с оглядкою и лишь при таких людях, про которых твердо знал, что сплетня с их языка не сойдет. Таился же сэр Галахад потому, что, припечатай он эдак блистательное собрание в открытую, пришлось бы рыцарям Круглого стола вызвать его на смертный бой, а ему, из самозащиты, перерезать их всех, словно кур. Вот он и «глумился, сплетничал» за их спиной — рыцари же утешались тем, что не обязаны прислушиваться к молве. Сэр Галахад презирал их почти так же, как Ланселот, но он-то был дворянин родовитый, а этим многое сказано!
