Эллен Датлоу - Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези

— Это возможно. — В интонациях мелодичного голоса королевы ясно слышится жужжание, но этого Линна предпочитает не замечать.

— Я надеюсь, мы с тобой сможем немного побеседовать. Прошло уже много лет с тех пор, как я с кем-то разговаривала, с тех пор, как приходил тот человек, который принес мне Белль. Она не могла есть. У нее был рак челюсти. — Кошка мурлыкает и трется головой о черную пчелиную грудь. — Его старая машина не выдержала дороги, и последний день своего пути он шел, неся Белль на руках. Мы поговорили, а потом он отдал мне ее и ушел. Давно это было.

— Как его звали? — Линна думает о брезентовой сумке с самыми что ни на есть правильными вещами, которая осталась в «субару».

— Табор, — говорит женщина. — Ричард Табор.

И так они разговаривают, едят пирожные и пьют чай под шелковым тентом королевы пчел. Кое-что осталось в памяти у Линны, но потом она не может сказать, был ли это просто бред, или все это рассказал ей кто-то, может быть даже она сама, или это вовсе не было рассказано, а произошло с ней в действительности. Линна помнит привкус пыльцы шалфея на языке — или он существовал только в ее воображении? Они ведут беседу (видят своими глазами? А может быть, это сны?) о множестве младенцев с гладкой и бархатистой кожей, надежно упакованных в своих тесных кроватках; о маленьких городках посреди нигде; о великих городах, башнях и дорогах, кишащих бесчисленными копошащимися людьми. Ведут беседу (видят своими глазами? А может быть, это сны?) о великих трагедиях — колоссальных бедствиях, когда эпидемии или просто жестокая судьба сметают с лица земли целые народы, — и трагедиях малых, серых хмурых днях и неверно выбранных дорогах, жизнях, прожитых среди грязи и паразитов. Позднее Линна не может вспомнить, какие из этих историй, или реальных картин, или снов были о людях, а какие о пчелах.

Солнце клонится к западу, его луч медленно движется по поверхности стола. Вот он касается черной передней лапки королевы пчел, и она встает и выпрямляется, затем берет Белль на руки.

— Я должна идти.

Линна тоже поднимается и тут впервые замечает, что река исчезла, осталось только пчелиное озеро, и даже оно уже меньше, чем было.

— Вы можете вылечить Сэма?

— Он не может остаться в твоем мире и продолжать жить. — Женщина делает паузу, как будто подбирая слова. — Если вы с Сэмом сделаете выбор, он может остаться со мной.

— Сэм? — Линна осторожно ставит свою чашку, стараясь не показать, как внезапно затряслись руки. — Я не могу никому отдать его. Он стар и очень болен. Ему необходимы таблетки.

Линна соскальзывает со своего стула на сухую траву рядом с Сэмом. Он с трудом поднимается на ноги и тычется мордой ей в грудь, как делал всегда, еще с тех пор, как был щенком.

Королева пчел смотрит на них обоих, рассеянно поглаживая Белль. Кошка мурлычет и трется о черную как ночь пчелиную грудь. В фасетчатых глазах отражается тысяча Линн, обнимающих тысячу Сэмов.

— Он мой. Я люблю его, и он мой, — У Линны что-то больно сжимается в груди.

— Он уже принадлежит Смерти, — говорит женщина, — Если только не останется со мной.

Линна утыкается лицом в шерсть на загривке Сэма, вдыхает его теплый, живой запах.

— Тогда позвольте и мне остаться с ним. И с вами. — Она поднимает глаза на королеву пчел. — Ведь вы говорили, что хотите общества.

Черная сердцевидная голова откидывается назад.

— Нет. Остаться со мной значит не обладать больше никем.

— Там будет Сэм. И пчелы.

— И тебе их будет достаточно? Миллионы и миллионы подданных, десятки тысяч миллионов любовников, все одинаковые и пустоголовые, как перчатки. Ни друзей, ни семьи, никого, кто мог бы вытащить жало из руки?

Линна опускает глаза, не в силах вынести сурового лица женщины, гордого и жгуче одинокого.

— Я буду любить Сэма всем сердцем, — продолжает королева пчел, и голос ее нежен, как пчелиное жужжание. — Ведь у меня больше никого не будет.

Сэм перекатился на бок, терпеливо ожидая, пока Линна вспомнит о том, что его надо почесать. Конечно, он ее любит, но хочет, что ему почесали брюхо. «Живи всегда», — думает Линна и страстно желает, чтобы его искривленный позвоночник и ноги снова стали прямыми и здоровыми.

— Ну что же, ладно, — шепчет она.

Дыхание королевы пчел касается лица Линны сладким дуновением. Белль издает какой-то усталый, болезненный звук, как будто спрашивает о чем-то.

— Да, Белль, — шепчет женщина. — Теперь ты можешь идти.

Она прикасается к кошке тем, что могло бы быть длинной белой рукой. Белль глубоко вздыхает и застывает без движения.

— Не могла бы ты?.. — спрашивает королева пчел.

— Да. — Линна встает и берет кошку из ее черных рук. Кошачье тельце легкое, как вздох. — Я похороню ее.

— Благодарю.

Королева пчел опускается на колени и берет в ладони морду пса.

— Сэм? Хочешь немного побыть со мной?

Конечно же, он ничего не отвечает, только лижет гладкое черное лицо. Женщина касается Сэма, и он сладко потягивается, как щенок, который только что проснулся после долгого послеполуденного сна. Его ноги распрямляются, а взгляд становится удивительно ясным. Сэм вприпрыжку бежит к Линне, становится на задние лапы, чтобы слизнуть слезы с ее лица. Линна в последний раз зарывается лицом в его шерсть. Запаха болезни больше нет, только собственный запах Сэма. «Живи», — думает она. Когда Линна отпускает его, пес радостно обегает небольшой луг, потом возвращается и садится возле королевы пчел, улыбаясь ей.

Сердце у Линны сжимается, когда она видит эту улыбку, но такова цена знания о том, что он будет жить. Линна готова заплатить ее, но не может удержаться и спрашивает:

— Он меня забудет?

— Я буду напоминать ему каждый день. — Королева кладет руки на голову Сэма. — А дней у нас будет очень много. Он будет жить долго, будет бегать, гоняться за — назовем их кроликами — в моем мире.

Королева пчел прощается с Линной, целуя ее в щеки, мокрые от слез, затем отворачивается и идет туда, где клубящаяся тьма озера пчел смешивается с опускающимися сумерками. Линна жадно смотрит. Сэм оборачивается, он немного смущен, и она чуть было не зовет его назад, но… к чему бы он мог вернуться? Она улыбается, насколько хватает сил, и он по-своему, по-собачьи, улыбается в ответ. Затем Сэм исчезает вместе с королевой пчел.

Линна предает Белль земле, выкопав могилу лопатой из брезентовой сумки. Когда все сделано, уже наступают сумерки, и она ложится спать в своей машине, слишком усталая, чтобы что-ни-будь слышать или видеть. Утром Линна отыскивает дорогу и поворачивает на запад. Вернувшись в Сиэтл (он больше не серый, а золотой и зеленый, и голубой, и белый, во всей летней красе), она отправляет брезентовую сумку полицейскому Табору — Люку, Линна запомнила его имя, — вместе с письмом, в котором рассказывает все, что ей удалось узнать о пчелиной реке.

Пчелы больше не жалят Линну. Они залетают в ее сны, но никаких посланий не приносят, их письмена остаются загадкой. Однажды ей снится Сэм, он улыбается и прыгает на молодых здоровых ногах так близко, рукой подать, — и бесконечно далеко.

Сара Мейтланд

Как я стала водопроводчиком

Впервые рассказ «Как я стала водопроводчиком» («Why I Became a Plumber») был опубликован в авторском сборнике волшебных историй «Как стать феей-крестной» («On Becoming a Fairy Godmother»). Сара Мейтланд является автором шести романов и пяти сборников рассказов. Ее роман «Дочь Иерусалима» («Daughter of Jerusalem») завоевал премию имени Сомерсета Моэма (за лучший дебют). Она ведет курс писательского мастерства в Открытом колледже искусств и Ланкастерском университете. Мейтланд выросла в Шотландии и много лет рожила в лондонском Ист-Энде, а сейчас ее дом затерян среди дархэмских вересковых пустошей, где Сара Мейтланд пишет книгу о тишине.

Отличительной чертой климактерического периода у женщин являются приливы, которые, наравне с прочими симптомами, выявляют изменения в физиологии и поведении.

Отличительной чертой унитаза с двухрежимным механизмом является наличие бесшумного слива.

Отличительной чертой гаршнепа является бесшумный полет.

На серебряную свадьбу муж подарил мне сад. Это был сад с хорошей землей, на южной стороне. Когда-то давно за ним ухаживали заботливые руки, и сейчас кусты разрослись, яблони и сливы плодоносили, а в центре раскинула ветви белая шелковица. Но за садом давно не следили, и мне предстояло потрудиться, чтобы придать ему задуманный облик. А еще — иначе и быть не могло — в саду стоял дом. Это был прелестный дом из доброго старого кирпича, который за день так пропитывался светом и солнцем, что и после заката, ближе к ночи, щедро делился теплом.