Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)
Твирин не побледнел — куда уж! — но вперился в Гныщевича с надрывом.
«Уж потрудись мне поверить. Замена ему прибыла… когда? А вот дня через три, как мы хэра Штерца арестовали. Мсье Армавю, из самой Франции. Сидит под арестом в Алмазах. И я знаю это наверняка, поскольку сам его туда и проводил. Слышишь, Твирин? Ты меня пойми верно — я у тебя твоего не отбираю. Но за будущностью ты не следишь, если о таком précédent не знаешь. Смотришь внутрь казарм, когда надо на обе стороны. Это я тебе по-дружески говорю».
«Ему место не в доме господина Солосье, а под настоящим арестом, — отрезал Твирин. — В казармах».
Гныщевич нарочито всплеснул руками:
«И наглядно подтверждаешь мои слова. Хоть к нему солдат не посылай — хэр Ройш тебя съест».
Солдат Твирин не послал, но на следующий же день Гныщевич с Плетью сами переместили мсье Армавю из Алмазов в казармы — в затхлые и промёрзшие недра йорбовской Западной части, где новый наместник и сгинул. Выглядел он, кстати, для арестанта чрезвычайно цветуще. Мылся явно каждый день, кушать изволил отменно. Но рта не разевал — видать, из-за здоровенного синячины на скуле.
«По-французски лепетать вздумал, — с усмешкой пояснил господин Солосье. — А ведь я ему говорил: в этом доме что угодно можно, но по-французски болтать запрещено».
Выстроив солдат караулом у дверей Алмазов, Гныщевич тоже усмехнулся. К нему господин Солосье претензий никогда не предъявлял. Это можно было бы счесть знаком того, что не считает он гныщевичевский французский достаточно французским, но куда приятнее было предполагать свою исключительность.
— Ждать здесь.
Мсье Армавю чах и сох без своих costumes exquises, но Гныщевич, конечно, не пошёл бы за ними — тем паче самолично, — когда б не ещё одно дельце. То самое, за которое столь бесславно полегли трое солдат.
— Вы зря, monsieur Солосье, отказываетесь от охраны, — дружественно обратился Гныщевич к хозяину, открывшему ему дверь. — Общественного же значения дом у вас, да и посмотрите, как красиво они стоят.
— Что ваши солдаты против моих поваров, — ухмыльнулся господин Солосье, пропуская его внутрь. Внутри не наблюдалось никакого движения, что было весьма кстати. Мельком приподняв шляпу, Гныщевич направился на второй этаж — в маленькую комнатку прямиком под голубятней, где обретался до недавних пор мсье Армавю.
Сегодня в ней обретался хэр Ройш. Растянув в длинных пальцах рулончик бумаги, он кропотливо листал томик Фрайда и переписывал зашифрованное набело.
— Не следовало приводить с собой солдат, — недовольно заметил хэр Ройш, не спеша отрываться от гадания на голубях. — Благодаря тебе весь город знает, что здесь находится штаб Временного Расстрельного Комитета, а то и Комитета Революционного.
— А то и ты, — фыркнул Гныщевич. — С каких это пор ты мне тыкаешь?
— Потому что иначе ты будешь издеваться над тем, что я тебе выкаю, — хэр Ройш с сожалением отложил перо и потянулся. — Я был бы рад остаться в собственном особняке, но переучить голубей невозможно — прилетают они только в Алмазы, увы, а перспектива носить послания Золотца по улицам меня не слишком прельщает. Лучше, хе-хе, разобраться кулуарно.
Гныщевич, ухватившийся уже было за один из наместнических баулов, отнял руки и внимательно всмотрелся в хэра Ройша. Хехеканье — это что-то новенькое, voilà quelque chose de nouveau!
Ещё до дня расстрела — с кончины хэрхэра Ройша и, соответственно, хэрройшевской полной и окончательной реабилитации — последний вернулся в родной дом. Гныщевич не вникал, но юный любитель голубей будто бы выковырял откуда-то свою едва живую от страха мамашу, отвёл ей комнатушку в уголке и назначил остатки особняка безраздельной сферой своего влияния. Кухарок каких-то поувольнял. В общем, дал развернуться тяге к самоуправству.
Оттого, видать, что-то в нём и переменилось. Появилась старческая тяжесть — со смертью папаши, что ли, по наследству перешла? Хэр Ройш ведь был из тех дряблых и скучных людей, которые получают удовольствие от всяческих диких мелочей — вот от расшифровки голубя, к примеру.
А сейчас не получал, это было заметно.
Гныщевич себе хэром Ройшем голову не забивал, у него для головы другого содержимого хватало, но само собой подумалось: ну и pourquoi тогда? И хехеканье это.
— Я пришёл за наместническим барахлом, — сообщил Гныщевич. — Тебе пора сменить деятельность. Отрывай зад и помогай.
— Уволь, — снисходительно махнул ладонью хэр Ройш. — Ты Армавю Твирину отдал, тебе с нюансами и возиться.
— Отдал, — кивнул Гныщевич, возвращаясь к баулам. — Зачем ты вообще его от Твирина скрывал? Имеешь что-то против Временного Расстрельного Комитета?
— Очень сложно и неприятно играть в карты с тем, кто полагает, что всякий козырь нужно непременно сжечь как аморальное и оскорбительное явление.
— Тоже мне! Ты как будто меньше него расстрелов хотел.
— Расстрелов тех, кого не жалко. Уж тут-то ты меня лучше прочих понимаешь, — хэр Ройш вздохнул. — Ситуация с наместниками сложилась прекрасно, практически идеально. Нам необходимо было расстрелять крупную официальную фигуру, связанную с Европами, чтобы отчертиться от последних и подкрепить риторику графа Набедренных делом. Но при этом в действительности вы расстреляли лишь хэра Штерца, бывшего наместника. Это безусловная пощёчина Европам, но она вовсе не обязательно означает полный разрыв дипломатических отношений, в который пока что верят простые петербержцы. Мы удовлетворили общественный запрос и сохранили козырь на случай неблагоприятного развития событий. Зачем жертвовать такой удачей в угоду неуместному ражу Твирина?
Гныщевич прищурился.
— Так тебя Твирин не устраивает?
— Я никогда не любил людей, лезущих заниматься чужим делом. Твирин хорош на своём месте, но место это чрезвычайно конкретно: в городе, над солдатами.
Гныщевич пожал плечами. Он, пожалуй, был согласен: приди кто к Твирину с вопросом, каковы наши отношения с Европами, тот бы попросту его не понял.
— Ты разобрался с таврами? — хэр Ройш всё-таки оторвал зад, но подошёл не к баулам, а к окну, и уставился на Большой Скопнический.
— Это твоя забота? — огрызнулся Гныщевич. — Non, mon ami, это моя забота. Когда надо, тогда и разберусь.
— Раньше ты утверждал, что забота это наша и что было бы хорошо заручиться поддержкой равнинных тавров — если не физической, то хотя бы идейной. Я с тобой согласился. Интересуюсь достижениями на этом поприще.
— Потому что твоё место — не в городе, а dans les cieux над всей Росской Конфедерацией? Повторяю для самых умных: когда разберусь, тогда и скажу, — отрезал Гныщевич и подхватил первые два баула. Заходов придётся сделать три, а то и четыре, но нечего солдатам бегать по Алмазам. Ещё надумают себе камушков повыковыривать.
Не был Гныщевич уверен в том, что с таврами разберётся, ох не был. Отбив у Твирина право поговорить с Хтоем Глоткой самостоятельно, сыскал он оного, конечно, в доме у Цоя Ночки, куда заявился без предупреждения и стука. И правильно сделал.
Не пустил бы его Цой Ночка, если б загодя о визите знал.
Хтой Глотка был для своего положения удивительно молод — тридцати набежать не успело. Хотя для какого положения? Даже росы знают, что таврские военачальники кличут себя «урагадами» — больно уж просто из такого имени шутки делать. Хтой Глотка же, как быстро выяснилось, скромно именовал себя просто «гадом» — воином, значит.
«Tahagadh меня прозвали, — флегматично сообщил Хтой Глотка, — красным человеком».
Ещё быстро выяснилось, что Цой Ночка его до дрожи в подбородке боится.
Хтой Глотка был именно таков, каким и представляешь себе равнинного головореза — правда, головореза средненького пошиба. Крепкий, но не детина, с тонкими запястьями и короткой, едва доходящей до ключиц косой. Раскосые его глаза смотрели прямо перед собой, не спеша даже подняться на собеседника, а по шее сбоку убегал под ворот рубахи широкий и злой шрам. Как если б ему голову отрубали, да не отрубили. Одет Хтой Глотка был просто, без равнинных выкрутасов, и простой же, ничем не украшенный нож плотно прижимался к его бедру.
«Мал’чик мой, — заспешил при виде Гныщевича Цой Ночка, — сейчас не время…»
Тот и слушать не стал — уселся за стол напротив Хтоя Глотки и подпер кулаком щёку.
«Чё коса-то такая неказистая?»
Хтой Глотка снизошёл перевести на Гныщевича глаза, и у того продрало морозом по спине. Было в нём такое маниакальное спокойствие, calme такая maniaco, что хотелось немедленно прикрыть зад шляпой и бежать куда подальше.
Сперва Хтой Глотка заговорил на таврском, но никто его не понял.
«…Ты, швал’, даже родного языка не знаешь, — с отвращением выплюнул он, обращаясь явно не к Гныщевичу; акцент у него был сильнее привычного, будто он сопел над каждой фразой. — Почему у тебя в доме рос?»
