Сергей Козлов - Репетиция Апокалипсиса
— Вы не заткнёте свой «огненный двигатель»? — бесцеремонно перебил его Макар. — Все уже ушли.
Ошарашенный такой наглостью профессор не преминул указать могильщику его место:
— Я — доктор философских наук, академик многих академий, и не следует всякому быдлу, занимающемуся трупоустройством, перебивать меня…
После этих слов Михаил Давыдович просто-напросто получил в морду, а когда пришёл в себя, услышал от работающего над обустройством могилы Макара следующее:
— И не хрен мне тут немецких сапожников цитировать. Ещё надо посмотреть, кто быдло. Ишь, придумал, «вещество, из которого был создан Адам, было несколько заражено диавольским недугом». Бред! У этого сапожника мозги были с недугом… С тем же.
— Вы знаете Бёме?! — удивился Михаил Давыдович и, даже будучи на тёмной стороне, испытал уважение к могильщику, легко оперирующему цитатами протестантского мыслителя. — Бёме предварял Гегеля!
— Очнулся, одержимый, — повернулся к нему Макар. — Бёме предварял апокалипсическую эпоху, полноценным и качественным продуктом которой вы являетесь.
— Вы свернули мне челюсть, я подам на вас в суд! — вспомнил вдруг положенный гнев профессор.
— Будешь блеять, зарою рядом, — спокойно ответил Макар, — и никто не узнает, где могилка твоя. Там, — Макар ткнул в небо, — тебя уже ждут с твоими гениальными аргументами. Бёме хоть понимал свободу выбора, а у тебя, похоже, её уже нет. Ты, братец, свой выбор уже сделал. — Макар присел на корточки и вдруг предложил: — Выпить хочешь? Помянуть ведь надо. — Он кивнул на холмик.
— Не откажусь, — с интересом прищурился Михаил Давыдович, — но помни, плебей, в гневе я страшен. Я должен тебе удар.
— Да нет проблем, бей, — подставил щёку Макар и тут же получил жалкую пощёчину. — В расчёте, — прокомментировал он с ухмылкой. — Вставай, гений либеральной мысли, пойдём ко мне в каморку, мне тут ваши два флакона оставили для освежения блевотины, которую человечество называет любомудрием.
— Ты так о философии?
— О ней, родимой. Меня Макаром звать.
— А по отчеству?
— Меня вообще по-другому звать. Макаром прозвали, потому что я угнал себя туда, куда Макар коров не гонял. Так что ныне я Макар, и никаких отчеств.
— Михаил Давыдович, — пожал плечами профессор.
— Интересный ты экземпляр, Михаил Давыдович, явно по тебе экзорцисты скучают.
— Да и ты, признаться, не с лопатой родился.
— Не с лопатой, — согласился Макар, — но лопата сегодня куда важнее, чем библиотека.
— Мне кажется, Макар, мы с вами сделаны из одного теста… — озадачился Михаил Давыдович.
— Все люди сделаны Господом из одного теста. Закваска, может, разная, приправы человек сам себе выбирает, да и выпечка у каждого своя…
Две бутылки были выпиты глубокой ночью, за ними, подогревая спор, последовал штоф самогона из личных запасов Макара. Поэтому утром Михаил Давыдович проснулся на рваной раскладушке, имея под головой старый пуховик Макара, а в голове полную неразбериху и страшную боль. Находясь в то время на доброй стороне своего сознания, он мгновенно испытал жуткий стыд и даже подумал о том, что лучше бы его зарыли здесь, прямо на кладбище.
— Я вам хамил? — поторопился он исправить предполагаемые ошибки вчерашнего дня.
— Попробовал бы, — ухмыльнулся, поднимаясь, Макар.
— Вы не должны удивляться переменам в моём поведении. Это такая болезнь…
— Ну, во-первых, мы ещё до первой рюмки были на «ты», во-вторых, я уже давно ничему не удивляюсь, в-третьих, диагноз мне твой ясен, в-четвёртых, от одной из болезней надо срочно полечиться, — отчитался Макар и достал из облупленной тумбочки чекушку коньяка.
— Что? Пить с утра? — искренне испугался профессор.
— А что, умереть с утра благороднее? — парировал Макар, разливая. — Я тебя, Миша, спаивать не собираюсь, налью ровно столько, чтобы новый яд подтолкнул старый, немного снизилось давление и сердце не выпрыгнуло из грудной клетки. Давай, не морщись. Я этот коньяк именно на такой случай берёг.
Михаил Давыдович, исходя из соответствующего состояния добродушия, отказаться не мог, поэтому, преодолевая рвотные позывы, всё же выпил. И надо отдать должное Макару: буквально через три минуты по телу разлилось благодатное тепло, жизнь показалась чуточку прекраснее.
— М-да… — оценил новые ощущения Михаил Давыдович.
— А ты точно сегодня совсем другой. Даже в глазах совсем иная суть. Похоже, сегодня ты не будешь брызгать слюной, доказывая принадлежность к плероме Канта и Шопенгауэра.
— Мы так далеко зашли?
— Нет, я уже давно вышел оттуда. Я давно уже назвал всё это усилением заблуждений.
— Все славящие Отца вечно имеют своё Порождение — они порождают в акте помощи друг другу — ведь Эманации беспредельны и неизмеримы, и у Части Отца нет зависти по отношению к изошедшим из Него из-за того, что они порождают нечто равное или подобное Ему. Ведь Он — Тот, Кто существует во Всеобщностях, порождая и открывая Себя. Кого бы Он ни возжелал, Он делает его отцом, по отношению к которому Он, фактически, Сам является Отцом, а также богом, по отношению к которому Он, фактически, Сам является Богом. И Он делает их Всеобщностями, Полнотою которых он и является. В определённом смысле, все Имена, которые велики, содержатся там. Это — те Имена, которые делят между собою Ангелы, начавшие быть в Космосе вместе с Архонтами, хотя они и не напоминают ничем Вечных Сущностей.
— По-моему, ты заучил это из трактата библиотеки Наг Хаммади. Только вот непонятно: ты, блудный сын Дарвина и Гексли, доказываешь агностику с помощью гностиков? Ты заплутал, дядя. Вот уж воистину — горе от ума. Удивительно, что ты просто не сошёл с него…
— Гм… — пожал плечами Михаил Давыдович. — А ты, Макар? Ты откуда всё это знаешь? Философ с кладбищенской лопатой?
— Брр… Только не это, — поморщился Макар, наливая по второй, — только не философ. Для меня слово «философ» сродни слову «болтун», а ещё круче… — и он выдал матерный эквивалент, отчего Михаил Давыдович заметно вздрогнул. — О, какие мы сегодня щепетильные, — сразу заметил Макар.
— Как ты сюда попал? — спросил Михаил Давыдович.
— Я пришёл сюда чуть раньше положенного времени, — улыбнулся Макар, — все ведь тут будем.
— И ты здесь?..
— Жду Страшного Суда. Где ж ещё будет чётко ясно, что это именно он? По меркам вашего материального мира — я сумасшедший со стойким абстинентным синдромом.
— Ты… это, — улыбнулся Михаил Давыдович, пьянея уже во второй раз, — как говорят мои студенты, косишь под юродивого?
— Я такой, какой я есть. Просто моя работа там, — Макар ткнул в потолок лачуги, — зачтётся. А твоя — нет. Скорее — наоборот.
— Я тоже стремлюсь к горним мирам, — немного обиделся Михаил Давыдович.
— Чтобы подняться наверх, надо копать вглубь, — свою дежурную ухмылку и нехитрую теорию Макар подтвердил лопатой в руках. — На моём участке сегодня три клиента, ещё надо огород полить.
— Ты сможешь работать в таком состоянии?
— Я живу в этом состоянии. Уверяю, оно куда лучше твоего. Ну, чего ты сидишь с видом архонта, который узнал, что его идейные ценности больше никому не нужны? Мне надо работать, захочешь побеседовать — приходи вечером. Маршрутка останавливается возле часовни.
— Если ты такой… ну… хороший… понимающий… Евангелие цитируешь… отчего ты не в храме? Не в монастыре?
Макар посмотрел на собеседника совсем другими глазами — печальными и пронзительными.
— Потому что не хватило сил, смелости и… — он не договорил, взял лопату и вышел на улицу.
Когда Михаил Давыдович вышел следом, тот уже бодро шагал по кладбищенской улице, закинув лопату на плечо.
Вот таким было знакомство Михаила Давыдовича с Макаром. Самым удивительным для профессора было то, что он почти помнил сумбурную ночь в горячих спорах с ехидным кладбищенским рабочим, то есть в его обществе он смог погрузиться на свою тёмную сторону.
А вот сегодняшнее утро хоть и было другим, но вчерашнего дня не открывало.
— Вчера я опять мог быть Нероном, — с ужасом осознал новый день Михаил Давыдович.
Намедни он проснулся в обществе юной девы, у которой всякий порядочный мужчина при знакомстве должен был спросить паспорт.
— Что ты здесь делаешь, дитя? — содрогаясь от предполагаемого ответа, спросил он.
— Ты дал мне денег, чтобы я делала то, что ты захочешь. Утром обещал ещё, — ответило дитя, закуривая прямо в постели. — Повторим?
6
Родители назвали его Пантелеем — была тогда очередная мода на редкие имена, которые считались русскими. Хотя русским это имя можно назвать условно, правильнее — христианским, от целителя и великомученика Пантелеимона, а в переводе с греческого оно означает «всемилостивый». Назвали, крестили, потому что и такая мода была, и даже иконку святого Пантелеимона купили, у изголовья кроватки детской поставили, и в храм ходили… на всякий случай.
Пантелей рос кротким мальчиком. Настолько кротким, что когда его наказывали несправедливо (а с кроткими такое случается куда чаще), то он искренне переживал, потому как родителям приходится за него волноваться. Сверстники во дворе принимали его природное беззлобие за трусость, отчего Пантелея часто дразнили, обижали, пока самый сильный и самый распоясанный в их поколении — Сашка — великодушно не взял его под опеку. Именно он прекратил «доение» безотказного Пантелея, ибо тот по первой просьбе «друзей» выносил во двор конфеты, печенье и даже дорогие игрушки, которые весьма редко возвращались обратно. У Сашки было прозвище — Сажень. Дворовая молва наградила его таким именем и от фамилии Сажаев, и за комплекцию. Покорный Пантелей стал для него, с одной стороны, спутником и участником всех его выходок, с другой, был словно напоминанием о том, каким должен быть добрый человек. Так или иначе, но отношения их выросли в настоящую дружбу. При этом Сашка, поняв, что самое ценное в Пантелее, сам оберегал его от участия в «особо опасных» проделках. Пантелей не отказался бы с ним пойти хоть в какое пекло, но не стал бы никому причинять зло. Поэтому Саша предпочитал делиться с другом впечатлениями и «геройскими» поступками во дворе, попыхивая сигаретой, смакуя детали и матерные слова. От некоторых подробностей Пантелей опускал глаза, словно стыдился даже за то, что он слушает такие рассказы.
