Клэр Корбетт - Дайте нам крылья!
Пери в панике обхватила Хьюго руками. Шапочку с него давно сдуло. Он совсем окоченел, того и гляди замерзнет насмерть!
Силы покидали ее. Сколько они уже бьются с грозой? Сопротивляться буре бессмысленно: иногда порывы ветра швыряли Пери то вверх, то в стороны и пока что поддерживали в воздухе. Но нельзя же рассчитывать, что буря не даст упасть. Некогда думать о том, чтобы держать крылья ровно: нужно сосредоточиться только на том, чтобы не сбрасывать высоту, а когда ветер позволит, продвигаться вперед. Исхлестанные градом крылья ныли, мышцы совсем разболелись от усталости.
Пери изо всех сил растирала Хьюго, старалась его согреть. Задрала футболку от своего костюма-изолята, натянула на голову Хьюго, чтобы он грелся от ее кожи. Становилось все холоднее.
Прогремел гром, раскатился вокруг. Гул накрыл их в темноте, отдался в костях. Пери показалось, что все ее тело, все внутренности превратились в желе от вибрации. Как только ей удается не потерять сознание?
Крылья у нее онемели, и Пери собралась с силами для последнего рывка. Резервы у нее были на исходе. Если сейчас не удастся выбраться из бури, им с Хьюго конец.
Ей вспомнилась плоская шуточка Хаоса: «Как называется летатель, который не знает прогноза погоды? Летатель, который не продумал план полета?» Словом, летатель, не сделавший чего-то из длинного списка всего того, что Хаос считал необходимым. Ответ всегда был один и тот же: «Покойничек. Ха-ха-ха».
Очередной порыв ветра бросил их в сторону и закрутил. Время остановилось. «Не двигайся. Ты упадешь». Пери не знала, долго ли вертела их буря на сей раз — ветер поднимал их все выше и выше.
А потом швырнул вниз.
Сил не осталось. Их высосал холод, выжег ветер. «Ты упадешь». Теперь как ни старайся — все напрасно. «Упадешь». Единственное, что держало их в воздухе — ее стремление спасти Хьюго. Долго ли? Целый ледниковый период. Значит, мало. Мало она старалась.
Что-то побежало по щеке. Вода — но не ледяной дождь.
Прости меня, Хьюго.
Пери не знала, шепнула она это или прокричала или просто подумала — они летели во мрак.
Грохочущая стена ночи воздвигается над головой, рвется вверх — мощнее скорого поезда.
Коснуться воронки вертящейся тьмы — верная смерть, а теперь она захватила их и взметнула вверх — беспомощных, легких, словно сухие листья.
Они летят все выше и выше, мчатся сквозь ветер и черноту, и Пери не в силах вдохнуть и ничего не слышит — и вот они пробили стену циклона в самом сердце бури.
Кислород кончается, температура падает.
По спирали в черноту. Глаза колет от звездного света.
Лед окутывает тело. Пери теряет сознание — а их все тащит вверх, быстрее, быстрее. Тьма застилает глаза — и мелькает отрешенная мысль: как странно. Я погибну, потому что упала вверх.
Хьюго, прости меня. Хьюго…
Ночь с ревом взвивается ввысь, небо приближается, звезды мчатся мимо и рушатся в бездну, на один сверкающий миг их выбрасывает над облаком — так высоко, что Пери успевает заметить сияющую дугу — край земли.
И снова падает в черноту.
На предельной скорости.
Триста километров в час. Девяносто метров в секунду.
Оказывается, упасть можно и с крыльями.
Весь мир — сплошной ветер, и ливень, и гром.
Глава двенадцатая
Без вести пропавшие
В глаза мне бьет ослепительный свет, такой яркий, что я щурюсь и смаргиваю слезы. Расплывчато колышется зеленое марево. Затем словно невидимая рука поворачивает винт фокусировки, и я вижу поляну посреди зеленого леса, залитую солнечным светом и усеянную белыми цветами. Лили протягивает мне бокал вина, берет за руку и мы идем вдвоем по тропинке в чащу леса. Все прекрасно, но в солнечном сиянии моего безмятежного счастья темнеет пятнышко тревоги. Я что-то позабыл, что-то очень важное. Лили указывает вверх и я смотрю в небо. У нас над головой кружат два орла. Впервые вижу живых орлов, да еще так близко, и меня переполняет восторг. Они плавно помавают крыльями и парят на ветру, и я вижу, что кончики крыльев у них бахромчатые, и крупные маховые перья напоминают человеческие пальцы. Мы идем с Лили по тропинке и уже вступаем под сень деревьев, как вдруг путь нам преграждает изгородь из колючей проволоки. Лили шла впереди меня, но, едва завидев изгородь, она обратилась в бегство, и я уже готов пуститься за ней вдогонку, однако оглядываюсь и краем глаза замечаю нечто темное, большое, запутавшееся в проволоке. Подхожу ближе. Это один из тех двух орлов, он распят вниз головой и крылья его приколочены к ограде. Земля уходит у меня из-под ног, потому что вместо орлиной головы я вижу белый лунный диск. Но крылья у орла еще слабо подергиваются. Я отворачиваюсь, я не хочу всматриваться в луну, я знаю, что увижу вместо луны, если присмотрюсь. Шею у меня сводит судорогой, мышцы немеют, и все-таки я против своей воли поворачиваю голову. Белая луна — это лицо Тома. И тогда я просыпаюсь.
Уже наступил четверг, правда, еше только два часа ночи. Хотя я и привык мало спать, но даже для меня это недосып. Первым делом хватаюсь за инфокарту. Ничего нового, я уже раз двести проверил экран, прежде чем уснуть, — сигнал потерян. Я твердил себе, мол, беспокоиться не о чем, может, Пери еще вернется. Однако меня терзал неотступный утробный ужас, рвался изнутри, словно зверь из капкана. Хьюго никак не мог потерять маячок, я прикрепил его надежно, и, похоже, события пошли наихудшим путем: с Пери и Хьюго приключилась какая-то беда. А виноват в ней я. Именно я и никто другой, потому что я отправился на Окраины, меня выслеживал Хищник и я навел его на Пери!
Теперь даже задремать и то не было никакой надежды. Я не мог спать и лежал, таращась в темноту, терзаясь от рези в глазах, усилием воли запрещая себе даже прикасаться к инфокарте — чтобы не проверять ежесекундно, есть ли сигнал. И от Уилсона тоже никаких весточек, ни гу-гу. А ведь ему уже пора бы со мной связаться. Ау, отшельник, что стряслось?
Хуже, чем бессонница и тревога в два часа ночи, — только бессонница и тревога в три часа ночи, а время неумолимо ползло к трем. В четыре, по крайней мере, можно сказать себе «да я просто встал пораньше» и встать. Но в три часа совершенно невозможно притвориться, что ты ранняя пташка. В три часа ночи ты лежишь, словно одинокий путник в пустыне, словно рыба, выброшенная на берег, хватаешь ртом воздух, мучаешься от неотвязных мыслей о том, как страшно жить, и понимаешь — уцелеть, не спятить, жить дальше удастся только если отбросишь эти мысли.
Я поморгал. В глаза будто песку насыпали, спину ломило. Лучше не думать о прочих немощах, которые еще готовит мне возраст. Тома рядом не было, и его отсутствие саднило, как застарелая рана. Я растравлял себе душу, припоминая все промахи, которые накопились на моем счету за годы отцовства. Тут было все, что обыкновенно мучает родителей. Я считал себя плохим отцом, потому что уделял Тому мало внимания и ласки — так мне казалось. И ежедневно совершал какие-то мелкие предательства, без которых не обходится и в самой любящей семье. И еше потому, что иногда ругал его, а резкое слово все равно что удар по детской щеке. Но больше всего я корил себя за вечную спешку и раздражительность. За то, что не ценил неиссякаемую любовь Тома. У меня не хватало времени и терпения просто побыть рядом с ним подольше, просто посидеть рядом, любуясь совершенством его личика, изгибом ресниц, разрезом зеленых глаз. Я всегда куда-то спешил, я всегда был слишком взрослым, слишком занятым, работал, готовил, читал, делал что-нибудь еще. А просто побыть с Томом мне было некогда. Да, сейчас я ему нужен, необходим, сейчас я ему лучший друг, а что будет потом? Когда он подрастет, ему станет не до меня, мы поменяемся ролями. Я уже сейчас твердо знаю, что именно так оно и будет, я еще способен что-то изменить, пока не слишком поздно, но мне все равно некогда — не найти времени, чтобы наобщаться с ним вдосталь, про запас.
Я не выдержал, зажег лампу у постели и вытащил из тумбочки записочки Пери для Хьюго. Эти клочки я уже зачитал чуть ли не до дыр, тщетно ища в них ключ к разгадке.
Милый мой Хьюго,
Самой первой и любимой твоей игрушкой был попугай — красно-синий, с гибкими лапами. Ты засовывал их себе в рот. Попугая можно было тискать или трясти и тогда он или шуршал как бумага или звенел колокольчиком. Я пишу это, потому что хочу напомнить тебе, пока мы не забыли. Пока я сама не забыла.
Отложив записки, я погасил свет. Перевернул подушку, прижался лицом к прохладной поверхности. Лоб горел. В считанные минуты подушка снова накалилась. Я стукнул по ней кулаком и со стоном лег на бок.
А когда проснулся снова, была уже половина пятого. Я лежал и припоминал параграф закона, который недавно перечитывал. Закон о защите прав летателей и бескрылых — в равной мере. Согласно этому закону, запрещалось строительство любых зданий и сооружений, которые недоступны для бескрылых. Таких, которые ставят бескрылых в положение ущербных и требуют особых приспособлений, чтобы попасть внутрь. Закон этот устаревал и терял силу прямо на глазах, он растворялся, словно крупинка соли, брошенная в океан, а океанские волны уже захлестывали нас с головой. Будущее надвигалось неумолимо.
