Олег Маловичко - Исход
Алишер пошел на кухню, достал из морозильника завернутый в прозрачный пакет двухкилограммовый кус мяса. Сунул в микроволновку, поставил на разогрев, а пока взял с полки холодильника йогурт и хотел открыть, но оборвал язычок и никак не мог зацепить ногтем фольгу. Грязным тюремным пальцем Алишер пробил фольгу, отодрал ее и стал трясти белую студенистую массу в рот.
Микроволновка запищала. Али вытащил тарелку и снял тонкие пласты телятины, окружавшие маленький пакет. В нем деньги, кольца, серьги с бриллиантами, браслет.
— Кто меня заказал? — спросил снова.
— Какая разница? — протянул следак. — Ну, Маша Кирова, дальше что? Говорит что-то?
Алишер покачал головой — не говорит.
— Не тем людям дорогу перешел, — добавил следак, — ты с девкой какой-то мутил, а папе это не нравилось.
Алишер бросил пакет следаку, не предупредив, и тот не успел поймать, и пакет измазал его красным:
— Вот ты, мудак косорукий!
— Все? — нетерпеливо спросил из гостиной мент.
— Еще вторая нычка! — крикнул парень.
— Так доставай, где она?! — рявкнул пиджак.
— На антресолях.
Следак ушел в ванную и стал замывать пятна на пиджаке, а Алишер взял на кухне табурет и поставил к антресолям: мент смотрел ящик, и Алишер неслышно открыл дверь и пошел вниз по лестнице, а пройдя два пролета и услышав сверху голоса — побежал.
Не поймают. Они бегать не умеют, а на машине он их по дворам задрочит.
Бежал, как паралитик. Он не знал, сколько времени не ел, тело было легким, а ноги — ватными. Другие ходят быстрее, чем он бежал. Упал, царапнул асфальтом выставленные руки и снова побежал, шатаясь, и успел свернуть за угол.
Его не преследовали. Пиджак делил нычку, а мент чувствовал себя обманутым. Он уже представил, как убьет черножопика и лишний патрон в магазине зудел, как заноза.
Али хотел есть, надо было где-то жить, и телефон, позвонить Светке.
Пошел к Аслану, того убили. Сунулся к Потапову, тот свалил из Москвы. Пришлось идти к Харону.
Харон процветал. После беспорядков ночная Москва погрузилась на дно декаданса — только в этой волне богатые сынки знали, что мир точно обречен, и они точно умрут молодыми. Переходили пределы. Нюхали, кололись, ели, бросали под язык, глотали, вообще все.
Харон пробил — Имомали дэд, Светка с матерью в Лондоне.
— С твоей рожей в Москве опасно, — сказал Харон. — Ты благодари Бога, что в тюрьме пересидел. Валил бы где поспокойней.
— А где?
Харон пожал плечами. Они стояли на втором этаже клуба, а на первом развернулась оргия. Голые тела сплелись в клубок, пахло бухлом, травой и плотью, и это было не возбуждающе, а противно, как крысиные роды.
— В Европу не суйся, дохлое место. Рашка раскололась. Логичней на юг ломиться, к хлебу, но туда сейчас все.
На шее Харона золотая цепь, курит «Монтекристо», а рожа испуганная.
— Урал не получилось подавить. Скоро они ответку кинут. Будут Москву бомбить, точняк уже. Мы тут решили, когда уже все будет, закрываемся, с бухлом, и друг другу — передоз. Можешь с нами.
Али поблагодарил и отказался. У Харона не было интернета, но он знал, где есть. Алишер написал записку Светке. Свернул и дал Харону. Тот развернул и хмыкнул.
— Зачем писал? Я бы так запомнил.
«Оставайся там. Люблю тебя. Алишер»
Как он мог знать, что мать уговорила Светку остаться, а потом эта записка, и она сбежала от матери и чудом прорвалась к нему через Европу, на последних самолетах, и вторым чудом было, когда в Шереметьеве почти всех с трапа погрузили в воронки, а ее не тронули.
Он не мог оставаться в Москве. Куда ехать? — думал, сидя на кухне хароновского клуба. Здесь был свет и белый кафель, и это было хорошо после крысиных родов в прокуренном клубе.
Он закрыл глаза и увидел серую пыльную дорогу под палящим солнцем, и желтые поля с двух сторон. Поля упирались на горизонте в курчавый зеленый лес, а вдоль дороги росли тонкие молодые березы и ели. Если пойти дальше, увидишь реку, и вода в ней красно-коричневая.
Вот куда надо, к этой реке. Он не знал, где она, но представлял, в какой стороне, как плохой ученик представляет, где Африка и где Австралия.
— Где-то там, — сказал Алишер и протянул руку в стену.
В берлоге Харона он нашел Плейстейшен. Взял на кухне три пачки чипсов. И половину ночи резался в «Apocalypse WoW», набивая живот картофельными хрустяшками. С улицы доносились выстрелы. Там бесы стреляли людей. А он жал на консоль и сотнями убивал бесов, из базуки, «Калашникова» и плазменного ружья.
Утром пошел к вокзалам. Нацепил найденную в хароновских подсобках желтую безрукавку дворника, надвинул бейсболку и взял в руки щетку на ручке. При появлении патруля или группы людей мел землю.
В перегороженной баррикадами Москве мести можно было везде.
Он видел, как семьи выходят из домов и уезжают или уходят, взяв, что помещалось в руки. На Таганке пожилой мужчина с рюкзаком толкал широкую коляску для двойняшек, и в одной ее половине сидела двухлетняя девочка, а во второй стояли сумки, и мужчина плакал.
Еще — убирали во дворах. Собирали стекла, разводили подальше от дома костры и жгли мусор, и убирали планету, вымирая. Эти люди были сильнее и крепче следаков в пиджаках, и харонов, и снежков, и моровцев.
Он задержался, помогая на «Курской» убрать с дороги во двор горелый ГАЗ. Когда убрали, пожилая женщина стала мести во дворе, и Али тоже махал щеткой. Они смели мусор в кучу, но не было совка, и женщина сорвала со стены плакат со скрестившим руки президентом, сложила его вдвое и они стали заметать на него.
Он пришел к вокзалам и пробился в отстойник. Узнал, что пассажирские не ходят, одни грузовые и спецвагоны. С утра в его сторону отправлялись с поездом две спецроты, сказала тетка с выбивавшимися из-под форменной железнодорожной пилотки пергидрольными локонами; все от Москвы отпали, так она пытается хоть ближние области закрепить, силу показать. Поедут «разговаривать». Кого надо постреляют, чего надо отберут, обратно хотят сорок груженых вагонов притащить.
— Оставайся, — щелкала семечки, и скорлупка одной, похожая на маленькую индейскую лодку, прилипла к ярко крашенной губе изнанкой кверху, и тетка не замечала ее, — железка всегда будет работать, при любой власти, с голоду не помрем, паек дадут. Парень симпатичный, найдем работу.
Она пообещала посадить его утром в поезд, и он остался с ней.
Ночь была жаркой, пьяной, пили водку, сидя голыми на старых скрипящих стульях, держали окна открытыми, и слышны были гудки поездов, и суетливая трескотня выстрелов то от Садового, то от Красносельской. Она договорилась с проводницей. Он убрал с ее лба налипшие волосы и хотел поцеловать в щеку, а она подставила губы.
Алишер стоял в проходе между купе и смотрел на листок с маршрутом. Кривая синяя линия была дорогой, жирные точки на ней — города. Взгляд Алишера остановился между Кармазиным и Яшиным. Здесь.
Солдатики не трогали. Ходили пьяные из купе в купе, шатаясь, и просили чая.
Ехать было шесть часов, и два прошли. Али стоял в проходе, смотрел в окно, и поезд притормозил, зашипев. Станция и вокзал из красного кирпича. Вокруг часов на башенке: СМОЛЯНКА.
— Слетай к бабкам… — навалился пьяный лейтенант с добрым лицом. Сунул Алишеру горсть мятых купюр, уронил одну и хотел поднять, а потом махнул рукой. — Картошечки, молодой, с укропчиком, огурцов, и бухнем. Заходи, не меньжуйся, а то ты здесь, мы там. И сигарет, любых, с фильтром.
Вернулся в купе, а Алишер вышел из поезда и пошел к бабкам на перроне. У них была картошка, и огурцы, а сигарет не было и он ушел буфет, в здание вокзала. Купил и хотел обратно, как вдруг в здание с двух сторон, от платформ и от города, вошли люди, много. В гражданском, с оружием. Закупорив выходы, стали двигаться навстречу друг другу, от стены к стене, как в лабиринте, между лавок зала ожидания. Проверяли документы и, найдя без документов, просили встать и отойти, и кавказца попросили отойти, а Алишер застыл в дверях, думая, что у него нет документов, и он черный, и поезд вот-вот тронется, и что его, наверное, убьют.
Кто-то тронул за плечо. Обернулся, увидел дядьку лет шестидесяти, с пшеничными усами, набегающими на губу, в выцветшей брезентовой ветровке и защитной панаме с дырочками, как у погранцов.
— Засада, хлопчик? — голос мягкий и спокойный.
— Похоже.
— Тамар, мы через кухню выйдем! — крикнул дядька буфетчице. — Бери сумки.
Алишер взял. Их было две, и был еще рюкзак, но его дядька сам взял.
Прошли через кухню и оказались во внутреннем дворе, где стоял мусорный бак и курил на корточках повар. За дощатым забором тронулся, вздохнув, поезд Алишера. Дядька нахлобучил ему на голову панаму.
— Идем к машине, по сторонам не смотри.
Прошли через площадь у вокзала, миновали наклонившегося вперед с пальцем в будущее Ленина, к деревьям, в тени которых припаркованы машины. Дядька прошел к «Патриоту» и открыл багажник.
