Марина Дяченко - Пандем
— Мы очеловечиваем, — сказал он вслух. — Невольно. Машины, жилища, игрушки… И тебя, Пан. Особенно когда ты совершенно по-человечески смотришь…
Его собеседник усмехнулся:
— Смотреть по-человечески может и стекляшка с фотоэлементом… Ты хотел спросить, зачем после двадцати лет полного контакта с человечеством я «отстранился», придумав беседки. Ты хотел спросить, исправляю ли я совершенную ошибку.
— Да.
— Человеческая личность растет и развивается только тогда, когда ее миром правит античный рок. Красиво, сумрачно… кроваво… мальчики-беспандемники приносят в жертву неизвестно кому пластнатуровых кукол. Каждый из этих мальчиков — немного я сам.
— Ты шутишь?
— Немножко.
— Ты в самом деле совершил ошибку? При всей информации, которая у тебя была? Ты — не предвидел — что так — будет?!
Пандем смотрел на Кима; он не был похож сейчас ни на одно из своих изображений. Выдержать его взгляд становилось все труднее.
— Вот в чем закавыка… Вот в чем беда, Ким. Либо я объективен, либо могу позволить себе немножко любить. Либо я люблю, либо избегаю ошибок… Вот так, приблизительно.
И стало тихо. Даже кукла, остывшая без человеческих рук, затихла на скамейке.
— Пан… «Люблю» — это фигура речи?
Пандем шумно, очень по-человечески вздохнул.
— А должен ли ты любить? — шепотом спросил Ким. — Я не спрашиваю, можешь ли ты… Ты можешь все… Ну ладно, почти все. Но кто тебе сказал, что ты должен любить человечество?
— Мы подошли к третьему, самому занимательному вопросу: любовь в моем исполнении.
— Пан…
— Тебе кажется, что я ерничаю? Вовсе нет… Вот ты любишь Арину. И Витальку. И Ромку, хотя мало его понимаешь.
— Да… Но — ты меня прости — ты ведь не создавал этот мир. Ты не можешь относиться к нам, как к своим детям. Или хотя бы плоду вдохновения, вроде как композитор к симфонии… Почему твое отношение к этому миру столь… эмоционально окрашено?
— Неполный ответ… Хочешь?
— Пусть хоть неполный.
— Я в какой-то степени порожден человечеством. Я вышел из него, как… клетка из первобытного бульона. Человечество — часть меня. Да, оно далеко от совершенства. А что такое совершенство? Отсутствие такого дорогого мне развития… Ладно, тебя раздражает слово «люблю». Давай назовем это «осознанием своего»… или даже «инстинктом самосохранения» — ты ведь желаешь добра своей печени, извини за столь грубую параллель… Вот это он и был, неполный ответ. Ты не удовлетворен.
— Нет, почему…
— Вернемся к тем, кого ты… к объектам положительно окрашенного эмоционального отношения. Твои отец и мать, Арина, сыновья — если бы ты мог им устроить жизнь, состоящую из одних радостей, ты бы устроил?
— Да.
— А если бы ты был миром, где они живут?
— Я понимаю, о чем ты…
Пандем заложил руки за голову. Скамейка плавно качнулась; чуть дрогнула земля — там, глубоко, суетился подземный транспорт.
— В моих силах сделать так, чтобы ни одно человеческое существо ни разу в жизни не испытало дискомфорта. Вообще никакого. Понимая, насколько этот путь пагубен, я должен сыграть палача. Я специально перепрыгиваю через промежуточные рассуждения, ты меня понимаешь и так. Старики, которые еще могли бы жить, не просыпаются в своих кроватях — я сам назначаю им дату смерти. Каждый из них — немножко я… Для того чтобы обучить детей элементарному состраданию, я должен мучить их. Но если в мире, который был до меня, всякие неприятности генерировались безличной судьбой, на которую вроде бы грех жаловаться… Теперь я сам должен посыпать дороги битым стеклом для босых детей.
— Пан…
— Мир, населенный счастливыми манекенами, — когда-то ты очень этого боялся. Но, как ты помнишь, я не собирался сделать всех на свете счастливыми. Я собирался дать каждому возможность свободно расти. Разумеется, каждая настоящая личность неповторима, иногда неповторима до неприличия, и потому векторы развития этих самых личностей торчат в стороны, как иголки дикобраза… Кое для кого статус беспандемного — высшее достижение на пути внутреннего самосовершенствования… Видишь ли. То самое свободное развитие, которое для меня столь важно… его можно было бы назвать моей целью, если бы у меня в самом деле была цель… развитие невозможно, пока я люблю этот мир. Примерно так.
Ким поднял глаза на сидящего рядом и сразу же отвел взгляд — как будто его толкнули в лицо мокрой холодной ладонью.
— Миллионы детей, — сказал Пандем. — «Думай сам» — волшебная фраза. Конечно, они услышали ее от меня не впервые… Легко представить меня идиотом, растящим прежде всего послушание. Алекс Тамилов очень переживал, когда спустя много лет вдруг понял, что я не идиот и никогда им не был… Правда, раньше я был добрым. Теперь я оптимален. Время наших встреч ограничено, а дети ведь растут. Система должна управляться жестко… Когда я сам был этой системой — был с каждым из них в любой момент времени, — я мог позволить себе максимальную мягкость. Теперь — нет. Теперь они — вне меня… Изуверский «экзамен на взрослость» — инициация — тогда тоже не был нужен. Теперь — необходим.
— Бегут в беспандемники…
— Не спасаясь от жесткости, нет. Бегут почти всегда те, кто уже вырос… Кого я вырастил… Они хотят быть счастливыми каждую минуту. Они считают, что я должен — обязан — это счастье им предоставить. И обижаются, получив отказ. И бегут.
— Не понимаю, как человек, в котором ты был с первых дней жизни, может отказаться от тебя…
— Игра. Подсознательно они ощущают, что я все еще здесь, рядом. Выходка ребенка, который знает, что за ним наблюдает взрослый… Для того чтобы они взрослели, я должен превратиться в машину боли, Ким.
— Ты преувеличиваешь.
— Конечно. Но не столь уж сильно.
— Те, кто сдадут экзамен на взрослость, будут уже другими?
Пандем молчал.
— Я ведь не могу читать твои мысли, как ты читаешь мои…
— Да. Они будут другими. Если экзамен на взрослость принимать по-взрослому… Но видишь ли, Ким. Мальчишка, сдавший такой экзамен, никогда не поверит, что я его… по крайней мере не ненавижу.
— А тебе важно, чтобы он верил?
— Да, потому что это правда. Я, любящий его, колю его иголками и тычу носом в дерьмо… Чтобы он, скотина, развивался сознательно и творил свободно.
— Я не верю, что нету других путей.
— Нету. Биология человека, физиология, психология — все это «заточено» под мир, полный боли. Преодолевая боль, человеческое существо может подняться до пес знает каких высот — высот духа, разумеется… Посмотри на Диму, быстовского сына. Которому ты ногу вправлял. Помнишь?
— Разумеется, — пробормотал Ким.
И положил руки на колени, чтобы унять вдруг возникшую дрожь. Ни разу в операционной у него не тряслись руки. Ни разу…
— Ты не убедил меня, — начал Ким. — Не убедил, что все твое развитие-творчество — такая уж ценность. Ценнее счастья.
— Елки-палки, — тихо и как-то жалобно сказал Пандем. — Ну конечно… Мир счастливых кукол. Хоть сейчас.
— Если не модифицировать…
— Тогда мир тоскливых кукол, не имеющих цели, бестолково ищущих цель и вечно натыкающихся на стены. Скучающих, не знающих ни боли, ни радости. Запросто. И тоже хоть сейчас.
Пандем толкнул землю ногами. Скамейка качнулась сильнее, заскользила взад-вперед над метелочками травы, и чужая игрушка чуть не соскользнула с сиденья — Ким успел придержать ее за ногу.
— А когда-то ты говорил мне, Пан, о будущем… Первый качественный скачок — отмена необходимости смерти… И в конце концов переход человечества в иную форму существования… Ладно, человек-из-мяса принужден вечно болтаться между сортиром и храмом. Но почему не поискать другое воплощение, другой, если хочешь, носитель… Человек-импульс, человек-информация, душа, не обремененная трупом… Чтобы можно было сочувствовать, самому не зная, что такое боль. Передавать детям опыт, ничего не искажая, не расплескивая при этом половину… По желанию уходить от реальности и возвращаться в реальность. Не зависеть от времени, не отвлекаться на физиологию… Жить вечно…
Пандем странно посмотрел на него. Ким не понял этого взгляда; по спине у него продрал холодок, тем более неприятный, что вот уже десять секунд прошло, а он все не понимал.
— Мир, который ты вообразил сейчас, имеет традиции, — медленно сказал Пандем. — Его уже описывали… Много раз. Это загробное царство.
— Погоди…
Пандем взял у него куклу. Закрыл ей распахнувшиеся было глаза.
В наступившей тишине Ким поднял голову и посмотрел на небо. Сквозь наползавшие со всех сторон облака еще просвечивали несколько последних утренних звезд. Орбитальной станции не было видно.
— Пан… Что, будущего больше нет?
— Есть, Ким. Я думаю, есть.
Тридцать первый год Пандема
