Ольга Славникова - Легкая голова
Утром они, само собой, опоздали на работу. Люся, боявшаяся нового шефа, как обыкновенно женщина боится крысу, бросилась в метро, а Максим Т. Ермаков не спеша, в полном телесном блаженстве, повальяжничал в пробках, по дороге купил букетище роз, тридцать пять штук, все белоснежного бального цвета, неприлично дорогих. Нагло, ни на кого не глядя, он первым делом поволок розы в предбанник. По пути от него шарахались отвыкшие от любого цветения запуганные сотрудники. Люся, сосредоточенно набивавшая на компьютере очередную хрень для шефа, была и та, и не та, что вчера: пальцы ее гарцевали по клавиатуре, посверкивало колечко, волосы растрепались и стояли солнечным дымом над склоненной головой. Увидав Максима Т. Ермакова, тянувшего шею поверх букета, Люся присвистнула.
— Держи! — Максим Т. Ермаков свалил в Люсины протянутые руки тяжелые розы.
— Ничего себе! Куда же я их поставлю? — со счастливым ужасом проговорила Люся, заливаясь румянцем, блеклым, но живым.
В охапке у нее оказалась целая чаща мокрых стеблей, почти древесных в своей растительной мощи, слипшиеся пласты темно-зеленых листьев, шипы с водой. Действительно, в офисе трудно было вообразить себе сосуд, способный вместить такой букет и то, что Максим Т. Ермаков хотел этим букетом сказать.
— Максик, ты ведь можешь на мне и не жениться, — вдруг сказала Люся тихо и серьезно, глядя из чащи потемневшими серыми глазами, похожими на крупные капли дождя, упавшие в пыль.
— Нет, не могу, — убежденно ответил Максим Т. Ермаков. — Не буду раньше времени говорить про любовь, не знаю пока. Но, по всему, ты моя, а я, соответственно, твой. Мой дед прямо на тебя указал, а он, старый скелет, дурного не посоветует.
Вечером они вдвоем поехали на Просто-Наташину квартиру, собирать вещи. Социальные прогнозисты, дежурившие в подъезде и коротавшие время над какой-то мелкой механической игрушкой, расхлябанно ковылявшей по подоконнику, проводили Маленькую Люсю нехорошими взглядами исподлобья. Пожитков, в результате Просто-Наташиной опустошительной акции, набралось всего ничего; самой объемной оказалась развалившаяся на оба бока сумка из IKEA, где жили теперь сморщенные, старые вещи, привезенные из города-городка — но именно их Максим Т. Ермаков почему-то не захотел оставлять. Сборы были веселыми, Максим Т. Ермаков и Маленькая Люся объелись, подчищая содержимое кастрюль из мокрого холодильника, и бросили посуду в раковине. Никакой Просто Наташи больше не существовало. Максиму Т. Ермакову хотелось прыгать на одной ноге. Если в прошлый раз, перед побегом в неизвестность, он тяжело прощался с этими стенами, покидая их защиту, то теперь он будто оставлял постылый, не особо комфортабельный гостиничный номер, где почему-то засиделся в долгой командировке. Уже выруливая из Усова переулка, Максим Т. Ермаков сообразил, что забыл на диване смотанные клубком брендовые галстуки, и решил на них плюнуть. Ну, а когда они наконец добрались до вчерашнего громадного коридора, то вся поклажа моментально рухнула на пол, и о ней не вспоминали больше до самого утра.
Так началась жизнь Максима Т. Ермакова на новом месте и в новом качестве. Люсина солидная старая квартира оказалась именно такой, о какой он мечтал, отрезая от промобюджетов толстые ломти и напрягая риелторов. Четыре высоченные комнаты с остатками толсто забеленной, напоминающей сугробики, лепнины на далеких потолках, синие с потертым золотом обои, широкие тусклые окна, пропускающие наружный свет как бы сквозь слой собственных накопившихся изображений, собственной памяти, скрытой в толщине поцарапанных стекол. Массивная столетняя мебель, местами похожая на пемзу из-за работы жучков-древоточцев, соседствовала с уродливыми порождениями семидесятых, включая обитый синтетической рогожей раскладной диван, на котором Максим Т. Ермаков и Люся проводили свои бессонные ночи — не решаясь подступиться к сумрачной, под косым, как парус, пологом, кровати, что стояла в настоящей семейной спальне, лет двадцать как застеленная. На стенах квартиры, включая коридор, не оставалось свободного места от висевших рядами картин. Одни были три на четыре метра, как в музеях, покрытые нежнейшей сеткой трещин, с италийскими далями, словно написанными пломбиром и кремом-брюле, с академически долгоногими, напоминающими розовых дельфинов, женскими телами; другие маленькие, в глубоких золоченых рамах, будто в шкатулках, где полуобнаженные мифологические персонажи были величиной с мизинчик. В разных комнатах Максим Т. Ермаков насчитал пять неработающих телевизоров, чьи экраны, казалось, были забиты рыхлым талым снегом; работающего телевизора не нашлось ни одного. Квартира мечты была очень запущена: загрубевший паркет скрежетал под ногой, краны, замотанные полуистлевшими тряпицами, сочились и прыскали, похожие не на сантехнику, а на культи фантастических калек. Требовался евроремонт, и Максим Т. Ермаков с радостью готовился раскрыть кошелек и засучить рукава. Однако приступать к ремонту немедленно не представлялось возможным, потому что в квартире обитал маленький призрак.
Наряду с картинами, в квартире было много обрамленных фотографий, среди них половина детских. Принадлежность к старшим поколениям — и, скорее всего, к загробному миру — можно было распознать по неуклюжести парадных одежек, по качеству фотографических отпечатков, из которых самые старые напоминали смутные образы кофейной гущи. Тем не менее пяти-семилетние дедушки и внуки были почти на одно лицо: нежные, лопоухие, все как будто простуженные, верхняя губа надета на нижнюю тонким колпачком. Сходство было такое, что мальчики, жившие столетие назад, казались материальным предсказанием появления на свет своих потомков; может быть, поэтому, а может, из-за того, что все эти дети были уже по ту сторону черты, Максим Т. Ермаков долго не понимал, который из них Артем. Он не решался спрашивать у Маленькой Люси, никогда о сыне не говорившей, но подолгу, совершенно бесшумно, прибиравшейся в комнате, самой дальней по коридору. Однажды вечером, когда Маленькая Люся, подергав себя за отросшие волосы, убежала в парикмахерскую, Максим Т. Ермаков проник в святилище. Из черной рамки на столе глянул хмурый мальчишка, которому, по сравнительному впечатлению от снимков, сейчас должно было быть земных лет шестьдесят. Острая челка в форме воробьиного крылышка, глаза светлее лежащего под ними свинца, отчего кажутся стеклянными или ледяными. Мог бы вырасти топ-менеджером — или космонавтом.
— Привет, — сказал Максим Т. Ермаков маленькому призраку.
Тут же нога его попала на что-то угловатое, коробчатое, поехала, будто на ролике, в неожиданную сторону, и Максим Т. Ермаков едва не потерял равновесие. Из-под ноги выскочил и завалился набок, вращая пуговичными колесами, жестяной игрушечный грузовичок.
Максим Т. Ермаков огляделся. Детская деревянная кровать, застеленная наглухо чем-то серым, будто чемодан на козлах; на столе допотопный монитор-«телевизор», пропыленный насквозь, и новенькая клавиатура — здесь, значит, мальчик Артем охотился на виртуального Максима Т. Ермакова. Интересно, было бы ему по приколу увидеть вживую классного плохиша? Теперь уже не узнать. На стенах немного морских пейзажей с грязно-розовыми парусами, окрашенными солнцем позапрошлого века, плюс детские рисунки: кораблики, украшенные гирляндами зубчатых флажков, треугольные, как елки, человечки, среди них одно существо с радужным цветком на подоле, подписано: «МАМА». Вот, кстати, интересная мысль: сын Максима Т. Ермакова, когда родится — будет ли он повторением сборного семейного портрета или окажется иной, особенный? «Давай, рождайся, — мысленно обратился к Максим Т. Ермаков к своему будущему ребенку. — Я тебе компьютер куплю реально крутой, и мяч футбольный, и скейт, а потом мотоцикл. С тобой под мышкой государственные уроды уж точно не достанут меня».
Через неделю подали заявление в ЗАГС. Это районное учреждение встретило жениха и невесту холодной казенной гулкостью, в которой Люсины каблучки цокали по искусственному сахарному мрамору на весь вестибюль. По коридорам здесь ходили крупные, парадные женщины-служащие, чьи высокие бюсты напоминали торговые прилавки с бижутерией; однако документы у жениха и невесты принял маленький будничный мужчина в неглаженой белой рубашке под черным, как копирка, пиджачком. Его совершенно лысая голова, цветом и формой похожая на репу, вызвала у Максима Т. Ермакова сильное подозрение, что это тоже социальный прогнозист. Однако мужчина с готовностью автомата, для того и предназначенного, принял от Максима Т. Ермакова небольшой конвертик с долларами — что придвинуло дату регистрации с начала декабря на конец октября.
За оставшиеся до свадьбы восемнадцать дней кое-что стряслось. В результате курьезного, почти невероятного стечения обстоятельств, включавших юную офисную практикантку, пытавшуюся тайно покурить в открытое окно, ее дешевую, без толку искрившую зажигалку, пыльный тюль на окне, внезапно под наплывом воздуха окутавший курильщицу и сразу вспыхнувший от чахлой сизой искры огненным коконом — на Мясницкой произошел пожар, какого не помнила Москва. Целые реки жирного огня текли из лопнувших окон к зарозовевшему ночному небу, в бывших витринах вповалку пылали и плавились манекены, тесно, буквально друг на дружке запаркованные автомобили вякали и улюлюкали на разные голоса, тут и там рвались бензобаки, метались в аду схематические человечки. Окружившие бедствие пожарные расчеты были почти бессильны. Сюжеты про страшный пожар шли во всех новостях, Максим Т. Ермаков смотрел то, что удавалось заснять репортерам, по новенькой плазме, а обернувшись к окну, видел на небе близкое зарево — пятно вроде тех, что проплывают под веками, если на них надавить.
