Юрий Силоч - Союз нерушимый...
— Резонно, — согласился он. — Но что вы предлагаете? Я ведь уже выполнил свою часть миссии. Дискредитация НИИ Робототехники, разгромный отзыв в министерство — больше от меня ничего не требуется.
Я пожевал губами, изображая размышления.
— Видите ли, в чём дело… — сказал я, выдержав театральную паузу. — Сила, приложенная в нужный момент и в нужном месте, может очень многое изменить. А у вас сила есть.
— И как я переброшу свою силу в Москву? — воскликнул Захаров. — Во-первых, кто разрешит мне снимать части с важнейшего участка фронта в преддверии наступления? Во-вторых, до седьмого ноября никак вообще не получится перебросить хотя бы часть верных мне сил! И в-третьих, даже если я там буду, что решит горстка солдат? Против нас будет целая армия!
— А вот тут, товарищ генерал, я и прошу вас как следует подумать, — я изобразил очередную мудрую улыбку, предназначение которой заключалось в том, чтобы скрыть нервный тик, появившийся из-за того, что я узнал, наконец, дату и был на верном пути. На вернейшем пути. Головоломка с характерным щелчком сложилась. Я потёр ладони о штанины, поскольку они зудели уже нестерпимо. — Если в нашей организации вам никто не сможет помочь, то найдите знакомого, который сумеет. Переговоры я беру на себя, только дайте мне контакты нужных людей.
— Знакомых, — фыркнул генерал. — Да если я к кому-нибудь приду, то на следующий же день поеду в товарном вагоне на курорты Крайнего Севера. Тут только из своих…
Он явно что-то недоговаривал. Я посмотрел вниз, туда, где ворочался цех, словно поверхность штормового океана из стали. Больше всего на свете я сейчас желал взять генерала за шкирку и вытрясти из него всё, что возможно, а потом — концы в воду, но стоял смирно, оценивая шансы выбраться живым из крепости и добраться обратно до Москвы. Захаров воспринял это по-своему.
— Хотите сказать, что у вас нет контактов?
— «Не складывайте все яйца в одну корзину», товарищ генерал, — нарочито медленно изрёк я. — Народная мудрость. И она играет на руку не нам.
— Хорошо, допустим, я дам вам контакт человека, который может знать, что к чему, — я изо всех сил постарался, чтобы ни единый мускул на лице при этих словах Захарова не дрогнул. — Но что дальше? Какие гарантии вы можете предоставить?
— А какие гарантии вам нужны?
— Неприкосновенность и полное выполнение прежних договорённостей, — быстро ответил генерал. — Мой сын должен остаться в Москве, а мне лично нужна доля французских трофеев и постоянное место в генеральном штабе. Ни капли меньше.
— Това-арищ генерал… — протянул я. — Вы понимаете, что стоит на кону? А ещё торгуетесь! Если мы проиграем, то проиграем все и сразу. Никто не знает, что у него в голове. Никто не знает, какие у него планы. Кто должен остаться, а кому кирпич на голову упадёт? Кто — опасный свидетель и влиятельный противник, а кто станет убеждённым сторонником? Вы можете это сказать?
Генерал опустил голову.
— Не могу. Но, тем не менее, мне нужны гарантии!
Я оперся на перила и вздохнул.
— Хорошо-хорошо, — сказал я тоном, каким обычно говорят: «Достал, делай, что хочешь». — Я дам вам гарантии. В конце концов, если мы победим, то и в генштабе места освободятся, и на трофеи очередь поредеет.
— А сын? — напрягся Захаров.
— И сын, — поторопился я успокоить оппонента. — Когда вы устроитесь в генштабе, сами сможете повлиять на его судьбу. Итак, — у меня в горле пересохло: я сейчас собирался проверить догадку — главную на этот момент и оттого очень-очень важную, — кто поможет вам во время парада?
Захаров выпучил глаза, его усики встали дыбом.
— Большого. Концерта, — процедил он. — Не надо пускать всю конспирацию коту под хвост.
Меня словно окунули в раскалённый свинец. В точку. В точку, чёрт бы его побрал!
— Да, — улыбнулся я. — Простите. Так кто?
От названной фамилии мне чуть не стало дурно. Маршал. Маршал военно-космического флота Гречко. Командир орбитальной эскадры больших бомбардировочных кораблей, герой битвы за Луну, орденоносец.
— Ничего себе, — я не сумел скрыть удивление. — Тот самый?
— Да, именно, — кивнул генерал. — Правнук космонавта.
— И что он должен был сделать?
— Этого я не знаю, — пожал плечами мой собеседник. — «Не храните яйца в одной корзине».
— Спасибо, товарищ генерал, — я откозырял и протянул Захарову ладонь. Он, помедлив мгновение, ответил тем же. Рукопожатие оказалось крепким и сухим, а ладонь — узкой и длинной, с пальцами пианиста.
— Спасибо — это пока ещё не место на Большом Знаменском, — заметил он, глядя мне в глаза. В этот раз я проиграл и отвёл взгляд первым.
— Всё будет, товарищ генерал. Всё будет.
— Мне связаться с Гречко?
Я быстро прикинул, стоит ли это делать.
— Нет, не стоит. Сообщение могут перехватить. Но будьте готовы, что Гречко захочет с вами связаться, возможно, понадобится подтвердить ему, что я — не верблюд.
Командировочное удостоверение было получено в штабе армии спустя полчаса после разговора. Я успел запутаться в бесконечных однообразных бетонных казематах, то и дело сотрясавшихся от ядерных взрывов. В штабе было душно, накурено, и ещё там всё время кричали. Огромный зал размером со стадион был заполнен столами, за которыми сидели, зарывшись в горах документов, военные: они и орали, постоянно связываясь с кем-то.
— Заря! Заря! Отступление прекратить! Стоять насмерть! Оборонять до последнего, подкрепление уже в пути! Заря! Как слышно?! Заря! — рычал тощий бледный капитан. У него от нервного тика дёргалась щека, а манжеты белой парадной рубашки пожелтели от табака.
— Коридор потерян! Повторяю, коридор У-19 потерян! Там газ! Повторяю, в коридор У-19 пущен газ, в штольнях люди гибнут! — это уже толстый и слишком старый для старшего лейтенанта мужик. Его физиономия имела очень странный оттенок — не красный даже, а синюшный, словно его вот-вот хватит удар.
— Атака на поверхности отбита! А? Что? Повторяю! Атака в секторе отбита! Потери противника — десять танков-голиафов и около трёх сотен человек пехоты! — отрапортовал лощёный майор с густыми чёрными усищами. Форма отглажена, морда круглая и сытая. Видимо, он привык к роли гонца с хорошими новостями.
— На! — ко мне подбежал седой сержант с чёрной повязкой на глазу и лицом, испещрённым глубокими шрамами так, словно это и не лицо было, а географическая карта какого-нибудь марсианского каньона. Под глазами старого служаки пролегли глубокие тени, на щеках седая щетина — лет десять служит, не меньше. Либо быстро «сгорел» на штабной работе.
Сержант сунул мне в руки лист бумаги с печатями и большой красной звездой в шапке документа — предписание срочно убыть в Москву с особо важным поручением. Я проверил почту: такой же документ, только электронный, уже загрузился.
В эшелон, которому предстояло отправиться обратно в Париж, грузили раненых. На платформе было некуда ступить из-за носилок, где накрытые окровавленными простынями, замотанные в бинты, крича и мечась в бреду, ожидали отъезда сотни солдат. От некоторых осталось совсем мало — лежит на носилках бережно прикрытое нечто размером со школьный ранец, а из-под простыни торчит мужская голова со стеклянными от наркоза глазами.
Я застыл у выхода на платформу, не в силах сделать шаг вперёд. Потрясение оказалось настолько сильным, что тело и разум словно окаменели. Сознание билось, как птица о прутья клетки, стенало, обезумев, но не имело возможности прорваться наружу и вернуть контроль над мышцами и мозгом. Первым желанием было развернуться и бежать, что есть мочи, спрятаться, подождать другой поезд и забыть увиденное, как страшный сон, но я не мог даже пальцем пошевелить и, глубоко шокированный, смотрел на массу покалеченных людей до тех пор, пока не подошли два дюжих ефрейтора в измазанных кровью белых фартуках и не приказали помочь, невзирая на звание.
Это и спасло: я не нашёл сил противоречить решительному тону, ухватил первые носилки с липкими ручками и через несколько минут втянулся. Помогал остальной медицинской бригаде оттаскивать раненых в поезд. Схватить, отнести, положить; схватить, отнести, положить — и так до бесконечности, отчего я очень скоро перемазался в крови с головы до ног и вообще перестал понимать, что вокруг происходит. Потом, когда носилки закончились, помогал забраться в вагоны ослепшим, оглохшим и контуженным, ловил лёгкие, которые выкашливали отравленные газом, собирал с пола кишки из вспоротых осколками животов. Отсутствующие руки, ноги, глаза, уши и куски покрупнее через какое-то время просто перестали бросаться в глаза.
Работа была тупой и монотонной, я выполнял указания медиков автоматически, удивляясь где-то в глубине души тому, как спокойно реагирую на эти чудовищные увечья. Однако позже пришло понимание — человеческие страдания вокруг меня просто не воспринималась сознанием.
