В. Галечьян - Четвертый Рим
— Я снимусь в фильме в ее честь, — сказал Нарцисс и от радости спрыгнул с подоконника, пытаясь разглядеть себя в глазах Орфея. — А ты запишешь пластинку со своими песнями и отошлешь ей в подарок, — утешил он своего друга.
— Не могу больше гнить в этих постылых тюремных стенах. К солнцу. На волю! — вскричал Орфей и бросился в сад, на ходу срывая с себя одежду.
Нарцисс, поклявшийся превзойти самого себя в погоне за красотой и славой, последовал за другом.
После мимолетной встречи с предсказавшей им судьбу пифией по имени Анита Орфей и Нарцисс кардинально изменили обычное времяпрепровождение, которое заключалось в распитии дармовой браги и стрелянии окурков, и для усовершенствования своих талантов перешли к естественной жизни на природе, невольно превратившись в верных слушателей историков. Несмотря на свою неприязнь к словоблудствующим демагогам, они не пропустили ни одного диспута, ибо историки вещали обычно в месте постоянного расположения друзей, у заросшего травой и тиной действующего из последних сил фонтана.
В любую погоду Орфей, превратившийся в последователя давно умершего аскета Порфирия Иванова, столь же безумного, как и он сам, с утра поднимался на порушенное кирпичное основание под некогда изваянной и давно исчезнувшей скульптурной группой фонтана и пребывал на своем посту до отбоя. Стоя обнаженным, с заросшим седой щетиной телом и опавшим сморщенным пенисом, он каждое утро прочищал горло, поднимая гимном сумасшедших. Весь день он выпевал самые нелепые словосочетания и рифмы, сопровождая свои усилия непристойным пуканьем, так что к ночи, изнуренный, мог только сипеть.
Его верный сосед Нарцисс располагался на раскрошенном бордюре бассейна и целыми днями смотрелся в то, что ему представлялось водной гладью, любуясь собственным отражением. Был он кривобок, кривоног, плешив, однако имел украшавший его животик — предмет зависти исхудавших психов. Когда дамам удавалось отхватить лишний кусочек, возбужденные, они подходили к Нарциссу поближе и нежно гладили мягчайшую выпуклость, заигрывая с ним и вспоминая, верно, мужчин из своей прошлой жизни; но Нарцисс их не замечал. Перестав принимать лекарства, он более ни с кем не общался и лишь собственное отражение в блестящей грязи и тине занимало его. Кроме историков, он более никого не слушал и ни с кем не говорил, только изредка кивал Орфею, как бы не желая обидеть великого певца, да временами глядел вдаль.
Помимо того, что лишь в саду можно было растить столь великие таланты, еще крепче здесь держала друзей несгибаемая вера в новую встречу с пленившей их девушкой, которую они боялись пропустить более всего на свете.
— Что же делать. Как дальше жить в этой стране? — обхватив голову руками, бродил по саду Иезуит.
— Прежде чем наставлять других, учись сам, — мягко улыбался Тойбин. — Вспомни, о чем писал Платон в своих письмах…
— …Подъем творческой личности происходит через напряженный интеллектуальный союз и интимное личное общение, дабы перенести божественный огонь из одной души в другую, — блеснул Губин.
— Именно так учил меня отец Климент, — пораженно заметил монах.
— Этот ваш грек, что он имеет в виду под интимным общением? — почти дружески спросил вдруг Нарцисс у Губина, вновь вспомнив Аниту.
— Откуда мне знать, — отмахнулся Губин.
— Но вы же ученый.
— У меня нет привычки читать чужие письма. А он мне не писал, — осадил бездаря профессор.
— Был такой Климент, — согласился Тойбин с Иезуитом. — При жизни не был святым, проповедовал в Александрии, поэтому и звался Александрийским. Во втором веке дело было. Так ты утверждаешь, что слышал его. Никогда бы не подумал, что ты такой старый!
Пораженный Тойбин отшатнулся от монаха и стал издали ощупывать его пронзительным взглядом.
— Есть два вида возраста. Один — когда человек зрел, а внутренние органы у него, как у младенца. Это как мы с тобой, — объяснил ему Губин, — а бывает наоборот. С виду человек достаточно молодой… лет двадцати пяти, а его внутренние органы… ох…
— Старичок ты наш, — погладил Тойбин монаха по спине. — Давно ты последний раз слушал Климента?
— Давно, — огорченно мотанул головой Иезуит. — Он теперь никого не учит. Отправился на поиски ученика…
— Плохо ты его слушал, — продолжал Тойбин, — а то бы уяснил себе, что Господь не раскрыл для всех то, что принадлежит избранным, потому что сокровенные вещи доверяются устной речи, а не писанию.
— В речи главное звучание! — произнес вдруг Нарцисс и натужившись прорычал:
Над Северной громадойВ тихом сумраке ночейБезрадостно зову усладуДуши измученной моей!
А Орфей лишь тихонечко пропел: «Ани-та!»
— Лишь тому, кто способен сокровенно видеть доверенное ему, будет раскрыта истина! — перебил карканье влюбленных Тойбин.
С этими словами, не обращая внимания на присутствующих Орфея и Нарцисса, историки накинулись на Иезуита и стремительно сорвали с него сутану, так что он остался в одних полосатых трусах. Сутану они накинули на все три головы и стали стаскивать с молодого монаха трусы.
— Сколь слабы наши поучения по сравнению с той благодатью, которой можно удостоиться лишь в темноте, возлежа под покрывалом, — забормотал Губин, пытаясь повалить монаха на землю и одновременно расстегнуть свои штаны.
Однако пришедший в себя от изумления Иезуит легко вырвался и вновь натянул на себя сутану.
— Испытание не прошел, — грустно заметил Губин, — нельзя объяснять тайные вещи в достаточной мере.
— Тирсом его, — злобно зарычал отброшенный могучей рукой монаха в самую грязь Тойбин, — бей его жезлом священным!
Губин достал припрятанную тут же толстенную суковатую палку и, схватив ее двумя руками, замахнулся на Иезуита.
— Этот тирс символизирует спинной мозг, был бы ты поменьше, и жезл был бы потоньше, — злорадно прошипел Тойбин.
Возмущенный монах прокричал несколько фраз, вероятно по латыни, и, схватив историков за шиворот, с силой столкнул их лбами.
Бедные ученые без чувств упали на землю, причем Губин в падении задел Нарцисса, который тоже не удержался на ногах. Когда они очнулись, то, потирая ушибленные лбы и смотря вслед сбежавшему от них к самой ограде Иезуиту, заголосили:
— Дьявол!
— Прикинулся монахом, а сам — истинно Сатана! — Однако, видя что монах только трясется от злости, но близко к ним не подходит, они воспряли духом и стали обсуждать происшедшее с исторической точки зрения.
— Если есть всеохватывающее благо, то откуда взяться на Земле злу? — спросил Тойбин и сам же ответил: — Беда в том, что вся история с мирозданием необычайно запутана. Вовсе не обязательно, что наш бог самый главный в Космосе. Вполне вероятно, что некто сотворил его самого, подобно тому, как он создал нас по своему образу.
— Игра в испорченный телефон, — ухмыльнулся Губин, — но мы признаем только научный подход и должны говорить только о том, кого знаем…
— …и кого видели…
— О боге…
— …о дьяволе.
— А красота от бога или от дьявола? — задумался Нарцисс, прихорашиваясь. — Мне кажется, что идеальная красота, как моя, например, — скромно добавил он, — явно от Бога, а красота совращения, красота порока — то от дьявола.
Оба историка при последних словах посмотрели на Иезуита, но тот, не обращая на них внимания, собирал подснежники у ограды.
— Наш сатана — это ведь падший ангел.
— То-то он рвет цветочки, — заключил из опыта личного наблюдения Тойбин.
— Бог предвидел его падение и спровоцировал его. Ибо в ответ на дьявольские проделки появляется возможность нового творения.
Заинтересовавшись умным разговором, монах уже давно собирал цветы возле историков. Ученые мужи, многозначительно обменявшись взглядами, на всякий случай подтянулись друг к другу, но сделали вид, что не замечают Иезуита.
— Такое уж у Бога удивительное совершенство, что никак оно не дается человеку, — вздохнул коварно Губин.
— Да здравствует утрата смысла. Слава сумасшедшим. Они одни истинны и невинны. Ура! — продекларировал Орфей, но никто его не поддержал, даже Нарцисс, потому что никто не признавал себя безумным.
— Может быть, это никакое и не совершенство, — многозначительно подмигнув коллеге и потирая лоб, на котором уже проклюнулась здоровая шишка, проговорил Тойбин и стрельнул глазами в Иезуита, с невозмутимым видом плетущего очередной венок.
— Нет, совершенство, но падшеангельское.
— Когда инь перешло в ян, сатана уже не в силах удержать его от нового акта творения переходом от ян к инь на более высоком уровне.
— Наконец-то я понял, что постоянно происходит с нашим душевным равновесием, — обрадовался Орфей, с трудом отрываясь от мыслей об Аните, — его вечно нарушает дьявол. Оттого мы такие нервные. Мы убедились с тобой, что дьявол обречен на проигрыш потому, что он не на тех напал. Как ему с нами справиться?