Александр Житинский - Плывун

С тихим восторгом лица

Под микроскопом Творца.

1972

«Давайте говорить о главном…»

Давайте говорить о главном.

Нет времени на пустяки.

Родившись с именем державным,

Мы от величья далеки.

Мы, покорители пространства,

Забыли, что на бытии

Лежит печать непостоянства,

И хладны Стиксовы струи.

Казалось бы, наш дерзкий разум

Почти с Божественным сравним,

И повинуются приказам

И твердь, и топь, и огнь, и дым.

Но мы, вращаясь в высших сферах,

Как бы в приемной божества,

По-прежнему живем в пещерах

И катакомбах естества.

Темны пустые переходы,

И звук шагов пугает нас.

И дальний светлячок свободы

Уж поколеблен и угас.

1972

«Какая там птичка щебечет, звеня?..»

Какая там птичка щебечет, звеня?

Какая там травка в цвету?

Названья Природы темны для меня,

Признаюсь к большому стыду.

Другие породы, другие цветы

Заучены издавна мной.

Они на земле оставляют следы

Колесами, дымом, броней.

Простите, растения, бедность мою!

Вы, птицы, простите мой слух!

Я сам ведь неназванный песни пою,

А значит, я брат вам и друг.

1972

Запись в дневнике

Вчера мой сверстник в форме капитана,

Вернувшийся на днях из Казахстана,

Где расположен Энский полигон,

(Не дай мне, Боже, выболтать секрета!)

Рассказывал, как действует ракета,

Причем, весьма был этим увлечен.

Он говорил, не в силах скрыть азарта,

Что зрелище ракеты после старта

Божественно и полно красоты.

Земля дрожит, трава на ней дымится,

Горит… Тебе такое, мол, не снится!

(Он незаметно перешел на «ты».)

И странно – я, певец разоруженья,

Не смог унять душевного движенья,

Представив этот грохот и полет.

Так что же сердце заставляет биться?

Неужто жажда крови и убийства,

Что в глубине души моей живет?

Скорее, здесь мальчишеское что-то:

К оружию пристрастье и охота

Зайти, как в детстве, в ярмарочный тир…

Я сверстника разглядывал, тупея.

Запомнились зачем-то портупея

И новенький, с иголочки мундир.

1972

«Комариный писк…»

Комариный писк,

Медленный, летучий.

Светел лунный диск.

Ветер гонит тучи.

В сероватой мгле

Четкий контур ставен.

Будто на земле

Я один оставлен.

Будто эта ночь

Долгая, как повесть,

Мне должна помочь

Умереть на совесть.

Завершить дела,

Погасить светильник…

На краю стола

Тикает будильник.

1972

«Эта белая ночь так тиха…»

Эта белая ночь так тиха,

Что прохожих шаги под балконом,

Как ударные стопы стиха,

Во дворах отдаются со звоном.

Эта белая ночь так пуста,

Что словами ее не заполнить,

Но пространство пустого листа

Приглашает все это запомнить.

Эта белая ночь так черна,

Так длинна и так тянется сладко,

Что душа, ее свойствам верна,

Растворяется в ней без остака.

1972

Восточный мотив

Обращаюсь к звезде:

Неужели мы так одиноки?

Нет нам братьев нигде,

Так зачем ты горишь на востоке?

И зачем ты нас дразнишь

подобием жизни и света?

Нет мучительней казни,

чем видеть твой взгляд без ответа.

Неужели мы все

от простой опечатки природы?

Эти травы в росе,

эти всходы и вешние воды,

Эта жизнь без конца —

неужели она только шутка

Молодого Творца,

от которой становится жутко?

1972

«Серебряный кораблик…»

Серебряный кораблик

Над облаком летит.

Мне нравится, мне нравится

Его беспечный вид.

Он легкий и блестящий,

Как щелочной металл.

Ах, век бы я над миром

Корабликом летал!

Чтоб надо мной звенели

Пустые небеса,

Чтоб солнце отражали

Литые паруса,

Чтоб я счастливым не был,

Но пролетал, как дым,

Корабликом по небу,

Живительным, живым.

1972

«Наша родная Вселенная…»

Наша родная Вселенная

С звездочками во тьме —

Облачко обыкновенное,

Спрятанное в уме.

Крупный масштаб мироздания,

В общем, легко понять.

Он для венца создания

Проще, чем пятью пять.

Но, неразгаданный в вечности

И стерегущий нас,

Жуткий приют бесконечности

Там, за зрачками глаз.

Там, за пределами знания,

Сбивчивы, неясны —

Наши надежды, страдания,

Страсти, сомненья, сны.

1972

«Я родился… Какая загадка!..»

Я родился… Какая загадка!

Нет, послушайте, это про вас.

В мире хаоса и беспорядка

Я родился. Лучинка зажглась.

Значит, были к тому предпосылки,

И имелся такой уголок,

Чтобы пламенем тусклой коптилки

Осветить его хоть на вершок.

Значит, кто-то поставил задачу.

Кто – неважно, но был кто-нибудь.

Я живу, я сгораю, я значу.

Я свечу… В этом, собственно, суть.

1972

Иисус

Все печальнее речи

И суровее взгляд,

Но сыны человечьи

Не о том говорят.

Как мне сделать понятней

Эту музыку сфер?

Вам бы все позанятней,

Про любовь, например.

Я ль страстей не имею,

На две трети земной?

Но немею, немею

Пред любовью иной.

Продолжение рода —

Это ль главное, друг?

С вечным зовом: Свобода! —

Продолжается дух.

Не желаю лукавить

И грозить вам судом.

Только бы не оставить

Ничего на потом.

1972

«Все совершится только здесь…»

Все совершится только здесь.

Умрешь ты полностью и весь.

Твоя душа ни в ад, ни в рай

Не попадет, и не мечтай.

Все совершится только тут,

За эти несколько минут,

В общенье с этими людьми.

Меня ты правильно пойми.

С так называемым Творцом

Легко казаться мудрецом,

Хотя, по правде, – нет его.

Короче – нету ничего.

И все-таки: Творец… душа…

А жизнь сложна и хороша,

Полна предчувствий и причуд,

Хоть завершится только тут.

1972

«В электричке стоящий в проходе…»

В электричке стоящий в проходе,

Изучающий жизнь на бегу,

Что я знаю об этом народе?

Чем помочь его мыслям могу?

Не представить, к примеру, как сложен

Этот розовый пенсионер,

Но меж нами контакт невозможен

По причине хороших манер.

Не узнать, почему эти двое

Так устало в окошко глядят.

Что у них там случилось такое?

Размышленье? Размолвка? Разлад?

Не понять даже самую малость

Из увиденных мною окрест:

И ребенка невинную шалость,

И стареющей женщины жест.

И поэтому в силу привычки

Говорю, как могу, о себе:

– Пассажиры, – прошу, – электрички!

Хоть в моей разберитесь судьбе.

Я такой же случайный прохожий,

Представитель трудящихся масс.

Вот ладонь. Наши линии схожи.

Вот стихи. Они тоже про вас.

И, внимая им на повороте

И в пространстве чертя полукруг,

Может быть, вы себя узнаете

И себе удивляетесь вдруг.

1972

«Казалось бы, уже забыл…»

Казалось бы, уже забыл

Тебя за давностью утраты.

Умерен юношеский пыл

И стерлись имена и даты.

Казалось бы, ты далеко,

Мы знать не знаем друг о друге.

Но вот поди ж ты, как легко

Подняться вновь душевной вьюге!

Девчонка, школьница, как ты —

И некрасива, и красива,

Твои далекие черты

Случайным взглядом воскресила.

Она взглянула, как тогда.

Не знаю, что уж ей казалось?

Моя давнишняя беда

Ее, по счастью, не касалась.

Искала, может быть, ответ,

Косясь и с кем-то там толкуя?..

Но я-то прожил столько лет.

Но я-то видел в ней другую.

1972

Записка

Напишу ему: «Здравствуй, потомок!

Ты прости, что твой пра-пра-прадед

Был по вашим понятьям подонок

И к тому же никчёмный поэт.

Ты прости ему бедную лиру,

И обман, и притворство его.

Он хотел лишь понравиться миру

И повсюду играл своего.

Среди русских считался он русским,

Средь евреев казался еврей,

Среди женщин был чуточку грустным

И веселым средь старых друзей.

В этом не было даже расчету,

А скорее, позор да беда.

Но по самому строгому счету

Был чужим он везде и всегда.

Поносили его и венчали,

Улыбался он, скромен и мил.

«В многой мудрости много печали»,—

Повторять он частенько любил.

Утомясь от борьбы постепенно,

Стал он тих и покорен судьбе.

Ну, а если сказать откровенно,—

Он мечтал быть понятным тебе.

Ты прости ему эту записку,

Заготовленную наперед…

Знаю я: наша встреча не близко.

Холод времени пальцы сведет».

1972

«Мертвые, мертвые, совершенно мертвые люди…»

Мертвые, мертвые,

Совершенно мертвые люди

Пьют, смеются похабному анекдоту.

Мертвые женщины носят мертвые груди

Так, словно выполняют общественную работу.

Когда же я умер? Какую смертную дату