Марина Дяченко - Пандем
– Иди, – сказал Ким. – Давай…
Сидящий Виталька быстро поднял голову, и Ким встретился с сыном глазами.
Он мог бы сказать – «я верю в тебя» или еще что-нибудь столь же патетическое. Он мог бы сказать – ты прав, я признаю, теперь я отпускаю тебя с легким сердцем, лети, полетай…
Сын смотрел на него снизу вверх. Как все, кто вырос при Пандеме, он был научен видеть под словами поступки. Может быть, когда у него будет собственный сын…
– Удачи, Виталька, – сказал Ким еле слышно. – Счастливо.
– Спасибо, – тихо отозвался Виталька.
* * *Его окликнули сзади.
Он остановился, но оборачиваться не стал.
Орбитальная станция, отлично видимая на ночном небе, ушла за горизонт. Арина уехала, помахав рукой из-за дымчатого щитка, по привычке называемого «ветровым стеклом»; Ким остался один и был совершенно один посреди парка, пока его не окликнули.
– Ким…
Он наконец-то обернулся.
Тот, кто позвал его, стоял шагах в десяти. За спиной у него были огни транспортной развязки, потому лица Ким, разумеется, не видел.
– Не надо, – сказал Ким. – Мне кажется, это не совсем честно… Понимаешь?
Его собеседник молчал.
Ким вспомнил: секунду назад он сказал сам себе, что готов, пожалуй… Что наконец-то, как перед броском в воду – готов…
И вот.
Он шагнул вперед. Его собеседник не двинулся с места; Киму зачем-то захотелось потрогать его за рукав. Универсальная ткань «эрго», мягкая и жесткая одновременно, не рвущаяся и устойчивая к загрязнению, самокрой, терморегулятор, массаж, эффект хамелеона…
«Я прячусь, – подумал Ким. – Мое сознание дает петли, как заяц в снегу. Мне нужно время, чтобы принять эту картинку – ночь, Виталька улетел… И он пришел ко мне. Как ни к кому не приходит вот уже много лет…»
– Спасибо, – сказал его собеседник.
– За что?
– За то, как ты проводил Витальку… И еще за то, что ты не поверил ни на секунду, будто это я убил Никаса.
– Выйди на свет, – попросил Ким. – Я давно не видел твоего лица…
– Никас сказал бы, что ты совершаешь обычную ошибку. У существа, подобного мне, не должно быть лица.
– Никас был прав?
– В чем-то да… Ты знаешь, я ведь был немножко Никас. Я умер вместе с ним. Я умираю ежесекундно – с теми стариками, которые ложатся спать и не просыпаются…
Он стоял очень близко. Киму казалось, что он чувствует его дыхание. Как там говорил Никас? «…приучены Пандемом воспринимать его как человека… Как этически ориентированное существо…»
– Послушай, – медленно сказал Ким, – Пан… Я не могу говорить с тобой. Я отвык. Давай сядем хотя бы на скамейку…
Скамейка покачивалась в воздухе – сантиметрах в сорока от земли. На самом краю лежала кукла, забытая еще днем кем-то из бегавших в парке детей; Ким бездумно взял куклу в руки. Посадил на перила; кукла упала. Ким поймал ее на лету.
Пандем уселся рядом. Ким наконец-то увидел его лицо: Пандем был теперь вне возраста. Ему можно было бы дать и «плохие» тридцать, и «хорошие» шестьдесят – в зависимости от освещения. И еще в зависимости от того, как он смотрел.
Будь он человеком…
– Пан, зачем ты…
– Не спеши. Тебе кажется, что времени нет – а его полно. У тебя. У меня. Очень много времени. Не суетись.
– Ты – сейчас – говоришь с Виталькой?
– Да. И он счастлив. Как минимум половина этого счастья – твоя заслуга.
– Что он делает?
– Тестирует стыковочный узел. Думает терминами. Вспоминает свой день рождения, когда ему исполнилось десять.
– А…
– Она уже спит. Ей снится луг, туман, по лугу бродят лошади… Очень красивый сон.
– Она по-прежнему дни и ночи проводит в беседке?
– Нет. Она знает, что я рядом, даже когда я не отвечаю.
– Ты ей нужнее, чем я.
– Вот формула, которая тебя мучит.
– Ты ей нужнее, чем я, чем дети… Пускай. Мне достаточно знать, что она… что с ней все хорошо.
– Она одинока. Если это называется «хорошо», то тогда, конечно…
Ким открыл рот, чтобы ответить, но решил, что слова излишни. Все, что можно было сказать и подумать, было давно передумано и сказано.
– Пан… Тебе важно, чтобы я видел в тебе человека?
– Ты неправильно спрашиваешь. Почему именно человека? Люди придумывают характер своим машинам, жилищам, игрушкам… В примитивный искусственный интеллект впихивают представления о добре и зле – хотя бы на уровне «полезно-вредно». Сейчас ты хочешь спросить меня: «Пандем, тебе так важно, чтобы я видел в тебе справедливое или несправедливое, доброе или злое, благородное или коварное существо?»
– Ладно, – сказал Ким, глядя на далекие огни. – Пусть так… А если спросить по-другому: Пандем, ты в самом деле имеешь представление о добре, зле, любви, совести… весь этот звонкий инструментарий, который я подсознательно… и даже сознательно, чего там… пытаюсь тебе навязать?
Пандем вздохнул; плечи, обтянутые самокроящейся тканью «эрго», поднялись и опустились.
– Хороший вопрос, Ким… Очень хороший. Я бы сказал, корневой… Тебе осталось спросить только, а что же такое любовь и совесть в моем исполнении. И еще – могу ли я избегать ошибок. Когда ты вереницей задашь эти три вопроса, мне останется лишь улыбаться смиренно, благо сегодня я в человеческом обличье и у меня есть рот, чтобы улыбаться…
– А ответов я…
– А смысл в ответах? Ты всегда можешь сказать себе, что я соврал. Или ответил не полностью. Или вообще создал в твоей голове иллюзию ответа…
– Я никогда не пойму тебя, – сказал Ким с ужасом.
Пандем повернул голову и посмотрел Киму в глаза. Взгляд был совсем не такой, как с экрана, с монитора, с изображения на сетчатке: взгляд был тяжелый, Киму сделалось душно.
– Ты уже понял, – сказал Пандем шепотом. – Ты понял, что в самом деле… не поймешь.
Ким молчал.
– Прости, – сказал Пандем. – Тебе кажется, что я пришел к тебе в человеческом обличье, чтобы подкупить… надев маску овечки. На самом деле это обличье – адаптер… между тобой и тем, что сейчас я.
– Пан…
– С тех пор когда мы разговаривали у тебя на кухне… я вырос во много миллионов раз. Ты действительно не поймешь меня.
– Никас, – прошептал Ким, содрогаясь от внезапной догадки.
– Да.
– Он понял, до какой степени ты непознаваем?
– Он осознал… то, что было для него осью мироздания, оказалось всего лишь тенью… от верстового столба. Нет… Давай все-таки не говорить, почему он умер. Это слишком… личное.
Ким все еще вертел в руках чужую куклу. Тепло его ладоней «оживило» игрушку, кукла открыла глаза, разинула рот, будто требуя пищи, и тихонько захныкала.
– Значит, теперь тебе… тому, чем ты стал… вообще бессмысленно задавать вопросы? – тихо спросил Ким.
– Нет… Не бессмысленно. Просто будь готов к тому, чтобы получить неполный… или некомфортный ответ.
Излишняя «живость» куклы раздражала Кима. Он положил ее на скамейку рядом с собой; кукла ворочалась. Он мимоходом подумал – до какой же степени равнодушным должен быть ребенок, чтобы забыть такую куклу в парке… Если даже у Кима проблескивает инстинкт опеки – кукла представляется живым существом…
– Мы очеловечиваем, – сказал он вслух. – Невольно. Машины, жилища, игрушки… И тебя, Пан. Особенно когда ты совершенно по-человечески смотришь…
Его собеседник усмехнулся:
– Смотреть по-человечески может и стекляшка с фотоэлементом… Ты хотел спросить, зачем после двадцати лет полного контакта с человечеством я «отстранился», придумав беседки. Ты хотел спросить, исправляю ли я совершенную ошибку.
– Да.
– Человеческая личность растет и развивается только тогда, когда ее миром правит античный рок. Красиво, сумрачно… кроваво… мальчики-беспандемники приносят в жертву неизвестно кому пластнатуровых кукол. Каждый из этих мальчиков – немного я сам.
– Ты шутишь?
– Немножко.
– Ты в самом деле совершил ошибку? При всей информации, которая у тебя была? Ты – не предвидел – что так – будет?!
Пандем смотрел на Кима; он не был похож сейчас ни на одно из своих изображений. Выдержать его взгляд становилось все труднее.
– Вот в чем закавыка… Вот в чем беда, Ким. Либо я объективен, либо могу позволить себе немножко любить. Либо я люблю, либо избегаю ошибок… Вот так, приблизительно.
И стало тихо. Даже кукла, остывшая без человеческих рук, затихла на скамейке.
– Пан… «Люблю» – это фигура речи?
Пандем шумно, очень по-человечески вздохнул.
– А должен ли ты любить? – шепотом спросил Ким. – Я не спрашиваю, можешь ли ты… Ты можешь все… Ну ладно, почти все. Но кто тебе сказал, что ты должен любить человечество?
– Мы подошли к третьему, самому занимательному вопросу: любовь в моем исполнении.
– Пан…
– Тебе кажется, что я ерничаю? Вовсе нет… Вот ты любишь Арину. И Витальку. И Ромку, хотя мало его понимаешь.
– Да… Но – ты меня прости – ты ведь не создавал этот мир. Ты не можешь относиться к нам, как к своим детям. Или хотя бы плоду вдохновения, вроде как композитор к симфонии… Почему твое отношение к этому миру столь… эмоционально окрашено?
