Хольм Ван Зайчик - Дело о полку Игореве
Козюлькин закрылся руками.
— Что… что… что вы делаете?! — испуганно спросил он.
Баг внимательно на него поглядел, вытащил из рукава метательный нож. Положил на стол рядом с петелькой.
— Это приспособление моих предков, — отвечал он Козюлькину, кивнув на стол. — Называется «дыня превращается в тыкву-горлянку». Очень способствует правдивым ответам на важные вопросы.
Сидевший до того тихо Богдан пошевелился.
— Ничего, ничего, еч, — успокоил его Баг, — после этого вполне можно жить и даже приносить пользу обществу.
— Ты уверен? — с некоторым сомнением в голосе поинтересовался Богдан.
— Совершенно уверен, драг еч! — улыбнулся Баг. — У меня богатый опыт. Хотя лучше, я думаю, будет этого подданного предварительно побрить… Или ты думаешь, что тут без бритья подмышек обойдется? Ты меня удивляешь. То, что сей аспид натворил, тянет на полные Десять зол[56]!
Козюлькин переводил сумасшедшие глаза с одного на другого. На веревку и нож он старался не смотреть.
— Впрочем, можно и без бритья. Я тебе, еч, сейчас покажу… — Баг накинул веревку на голову Архипу; тот невольно вскинулся. — Руки убери, а то отрежу. Вот. Видишь, еч? Теперь сюда мы вставляем палочку, в данном случае — нож. Ну, это все равно. И начинаем поворачивать…
— А-а-а! — дурным голосом заорал Козюлькин, хотя веревка болталась вокруг его головы еще вполне свободно. — Прекратите! Я требую, чтобы меня судили по нашим ордусским законам!
— А пиявок ты покупал по ордусским законам? — саркастически усмехнулся Баг. — Или, может быть, по ордусским законам ты сажал их на затылки доверившимся тебе людям? Прекратим эту бесполезную дискуссию! — Он неторопливо сделал первый оборот.
Честный человекоохранитель был в своей стихии. Даже Тальберг вышел из привычной своей меланхоличной задумчивости и стал глядеть с явным интересом, даже с одобрением.
Архип дернулся.
— Вы… вы погубители Ордуси, — сказал он с ненавистью и тоской. Безумно пылающими глазами уставился на Богдана. — С этим мясником, — он чуть мотнул головой в сторону стоявшего сбоку Бага, — с палачом с этим мне вообще говорить не о чем, но вы… Умный русский человек! Такая редкость! Неужели вы не понимаете, что если хотя бы две нации живут бок о бок, та, что сцеплена и сорганизована лучше, обязательно и неизбежно подавит другую! У русской нации давно нет клановой структуры, а у всех азиатских — есть. У них есть железная, инстинктивная поддержка и взаимопомощь — внутри рода и между родами… Только юридически закрепленными преимуществами может защититься бесструктурная нация от структурированной! В наших условиях равноправие наций — это лишь форма господства азиатов и прочих инородцев над русскими! А вы… Эх! Вы такую песню поломали! Такого лучезарного будущего лишили нашу Родину!
Богдан поглядел на Козюлькина попристальней. «Надо же, — печально подумал минфа, — а перед Жанной этот человек прикинулся добрым, всепонимаюшим… Возможно, он изначально и был таким. Мог бы быть. Стать. Перемолов детские унижения и тяготы, сделался бы незлобивым и светлым… Если бы не сбила его с пути недобрая тайная книга, претендующая на то, что открывает людям глаза, разбивает ложные кумиры и возвещает запретную истину». Богдан подошел ближе и сел напротив несчастного. Баг, брезгливо оттопырив губу и озираясь, подчеркнуто скучал. Тальберг склонил голову набок и устроился на стуле поудобнее, явно ожидая продолжения.
— Видите ли, Архип Онуфриевич, — спокойно и задумчиво, словно на семинаре по танскому праву, ответил Богдан, — в том-то и штука. В отличие от вас, я не считаю, что умный русский — уж такая редкость. И поэтому-то не мечтаю о привилегиях для своего народа… Однако я согласен, что проблема, которую вы обозначили, — не надуманная. Реальная она. Но ведь кланы — это древность. А привилегии — это еще большая древность. Обычное дело для завоевателей, еще почти с обезьяньих времен: как одно лохматое племя накостыляет другому, столь же лохматому, так и устанавливает мудрый и справедливый закон: вам по одному банану, нам по два. То есть вы хотите лечить болезненные остатки прошлого взращиванием еще более далекого и отвратительного прошлого. Идти назад. А надо идти вперед. Это значит, что клановым единствам должны прийти на смену объединения по духу, по убеждениям…
— Чушь! — брызнул слюной Козюлькин. — Ерунда! Либеральные бредни! Объединения по духу открыты, поэтому в них легко смогут проникнуть этнически чуждые элементы и скрытно разлагать их изнутри. И даже взять верх, давя на совесть представителей коренного народа тем, что если с ними не соглашаются — это угнетение этнического меньшинства. Десятеро будут подчиняться одному только потому, что он инородец, а значит, нельзя его обидеть, нельзя перед ним провиниться… А клановые структуры закрыты для инородцев и потому неуязвимы, там плюют на чужаков, там никто не будет цацкаться с ними и как-то учитывать их интересы — поэтому клановые структуры всегда возьмут верх!
— Это лишь потому, что братья по духу слишком часто ведут себя не по-братски, — возразил Богдан. — Привычки нет. Клановые структуры существуют уж десятки тысяч лет, а братства по духу — всего лишь сотни… Но постепенно привычка появится, должна появиться. Зато, — голос его окреп, — я знаю твердо, что всякие правовые преимущества губительны прежде всего для их обладателей. Разлагают куда быстрее и надежнее, чем воображаемые внедренцы. Зачем стараться, зачем соревноваться, зачем трудиться, в конце концов, — если тебе по закону должны давать больше, чем другим? В истории такое уж столько раз бывало — когда угнетенные брали верх над угнетателями лишь потому, что и впрямь именно благодаря своему плачевному положению становились умнее, расторопнее, деловитее…
— Хитрее! — каркнул Козюлькин. — Подлее!
— Да, — спокойно согласился Богдан, — и подлее. Но в этом повинны не они, а те, кто узаконивал их низшее положение.
Козюлькина заколотило, будто в припадке:
— Я понял: ты хуже любого вайнаха или ютая! Они хоть защищают своих — ты же защищаешь чужих, а своих губишь! Гореть тебе в геенне! Гореть! Гореть!!!
«Да, это больной человек, — подумал Богдан с жалостью. — Бредит… При чем тут красивые храбрые вайнахи или веселые умницы ютаи?»
— Для меня — все свои, — сказал он.
— Объясни это тем, для кого ты всегда останешься чужим, но кто будет тебя всю жизнь использовать, притворяясь, будто ты для него — свой! И хихикать у тебя за спиной: дурак! блаженный! наш инструмент! — Архатов-Козюлькин со свистом втянул воздух. — Инна́́! Если русские в состоянии уразуметь, что они великая нация, только после того, как им пиявку на мозги поставишь… да и то пиявку ту в Америке изобрели — то будь они прокляты!!! И ты будь проклят!!! Игорь! Иду к тебе!!!
Побагровевший Козюлькин вдруг начал нырять головой вперед-назад и делать странные сосательные движения щеками; так порой люди, у которых пересохло во рту, собирают и спешно копят слюну, вытягивая ее чуть ли не из утробы…
Через мгновение оказалось, что именно этим Козюлькин и занимался.
В последний раз стремительно наклонившись вперед, он смачно плюнул в Богдана.
Зеленоватая, чуть мерцающая струя прыснула из собранных в трубочку потрескавшихся губ — и тягуче полилась, продавливая воздух, в сторону изумленно оторопевшего минфа.
Среагировать успел только Баг.
Меч белой молнией вылетел из-за его спины и принял жидкий шлепок на себя.
Слюна ядовито зашипела, растекаясь по клинку и капая на пол; благородная сталь помутнела и стала похожей на кусок сахара, брошенный в кипяток…
Судья Ди подскочил на полшага вверх, а потом с диким мявом, скрежетнув по полу когтями и безрассудно треснувшись всем телом о косяк, рванул вон из комнаты. Тальберг медленно встал, не сводя с происходящего округлившихся глаз. Половицы пола дымились, в них на глазах возникали неровные жуткие дыры, будто проедаемые концентрированной кислотой.
С Козюлькиным тоже творились странные вещи.
Спустя несколько мгновений после плевка — плевка воистину из самой глубины души — на стуле сидел лишь Архипов халат, а веревка, накинутая на исстрадавшуюся от черных переживаний голову Прозреца, свободно обвисла, слегка раскачиваясь. Еще миг, другой — и халат опал, будто из него выпустили воздух.
От меча осталась лишь рукоять с торчащим огрызком клинка длиною в пару цуней. Огрызок еще чуть курился.
— Твой меч! — простонал бледный как смерть Богдан. — Он же фамильный, я помню! Ему шестьсот лет!
Он явно был в шоке.
— Хорош бы я был с мечом, но без тебя, — хрипло ответил Баг и уронил рукоятку на пол. Раздался глухой деревянный удар. — Надо же… — Он опасливо покосился на стул, застеленный халатом. — Весь на ненависть изошел…
