Олег Корабельников - Башня птиц. Авторский сборник
После угара и суеты свадьбы, на которой слишком много пили и шумели все сплошь ее родня, они стали жить тихо и ровно. Выбитый на время из колеи, Вадим снова засел за работу. Теперь они оба задерживались допоздна, оба возились со своими лягушками, шприцами, пробирками. Домой приходили усталые, голодные, но Зоя всегда находила время, чтобы прибрать в квартире, выгладить для него сорочку, приготовить ужин. Он уходил в маленькую комнатку без окон, громко именуемую кабинетом, печатал на машинке очередную статью и был счастлив, что наконец–то нашел то, что искал все эти годы: тихую и ласковую жену, все понимающую, не обремененную ни лишними знаниями, ни броской внешностью, и думал, что судьба таких женщин, как Зоя, так же естественна и справедлива, как течение рек, падение листьев, шум дождя. В конце концов, думал он, предназначение женщины в том, чтобы служить мужчине, быть верной подругой, облегчать ему трудную жизнь и подчинять свои желания его нуждам.
Он по–прежнему много говорил с ней, будто бы за всю свою жизнь так много накопилось невысказанных слов, мыслей, что он торопился высказать их сейчас же, немедленно, сидя на кухне и запивая компотом котлету. Зоя также соглашалась с ним, кивала головой, но ему казалось иногда, что она смеется над ним, над его утверждениями и взглядами, что она знает нечто большее, но скрывает. Он гнал от себя эти мысли и считал совершенно естественным, когда видел, что Зоя читает только романы о любви и детективы. Он не требовал от нее многого, он полагал, что для семьи достаточно и одного умного человека — самого себя.
Анкилостома почти не заходила к ним в лабораторию. Только по делу, настоящему или придуманному: попросить чистую колбу или чернила для самописцев. Речь ее была такой же едкой, слова насмешливыми, и Лягушатник думал с облегчением, что судьба не послала ее в жены ему. Он не слишком–то любил умных женщин, считая это противоестественным, противным законам природы.
В начале лета, когда газоны желты от одуванчиков и пронзительно и терпко пахнет от нагретых сосновых досок, Зоя заболела. То ли простыла на ветру, то ли сырость подвала, где потолок не просыхал от мутных разводов, довела ее, но она слегла. Лягушатнику приходилось одному возиться в казавшейся пустой и безлюдной лаборатории, самому мыть пробирки, кормить лягушек, и это одиночество уже не радовало его, как прежде, уже не приносило ему чувства покоя и неторопливого течения времени. Он спешил сделать необходимую работу и шел домой, где, несмотря на болезнь, Зоя успевала приготовить обед и навести порядок.
Однажды к нему зашла Анкилостома. Она уселась на прежнее место, помалкивала и посмеивалась, пока Лягушатник не выдержал и спросил:
— Ну, что скажешь новенького?
— Абсолютно ничего нового. Все так быстро устаревает. Ты знаешь, в одном американском журнале опубликовали статью с материалами, аналогичными моим. Смешно, да?
— Нет. Не смешно. Это грустно. И ты еще улыбаешься?
— А я уже поплакала. К тому же здесь и без того сыро. От твоих лягушек только плесень на стенах.
— А от твоих псов вонь по коридору.
— Да ладно тебе. — Анкилостома вздохнула, замолчала надолго, и это было не похоже на нее, непривычно и даже раздражало.
— Завтра же сведу своих псов к собачнику, к чертовой матери! Пять лет им под хвост!
Лягушатник видел, что ей и на самом деле очень трудно, что, быть может, и его ждет это же, и ему стало грустно.
— Не надо было держать все под секретом. Застолбила бы вовремя тему парой статей, а то все хотела мир ошарашить. Вот и дождалась.
Анкилостома встала, походила по комнате и, остановившись у террариума, опустила руку в зеленую воду, пугая лягушек.
— Говорят, лягушки по–креольски очень вкусны.
— Говорят, что собачье мясо помогает от всех болезней. От тоски тоже.
Лягушатник привычно отражал ее нападки, это давалось ему легко, за много лет у них установились и общая манера разговора, и общие интонации, и, как бы то ни было, понимание друг друга с полуслова.
Он встал со стула, что никогда раньше не случалось при их разговорах, подошел к ней и тоже опустил руку в воду. Сквозь стекло, заросшее водорослями, обе руки казались зелеными и прозрачными.
— Ты не переживай, Алла, — сказал он. — Всякое бывает. Американцы ведь не в точности повторили твою работу. Наверняка ты додумалась до чего–то непохожего. Ну, не расстраивайся так сильно. Ну, не надо.
В воде он дотронулся до ее руки и слегка пожал ее. Она не ответила на прикосновение. Голосили лягушки.
— Не надо меня жалеть, Вадим, — сказала она. — Пожалей себя.
— У меня все нормально.
— Не притворяйся, Вадим. Я говорю не о работе.
— Ты считаешь, что я выбрал себе не ту жену?
— Именно.
— И должен был жениться на тебе?
— Дурак! Нужен ты мне!
Она выдернула руку из воды, молча глядя ему в глаза, вытерла ее о полу его халата.
— Ты так и не дождешься превращения своей лягушки в царевну! Скорее сам позеленеешь и начнешь квакать.
Лягушатник отошел к столу, сдерживая злость, выключил прибор, давно уже писавший вхолостую и, не оборачиваясь, произнес:
— Я не обижаюсь на тебя. Ты расстроена. Иди домой и отдохни пару дней.
— Это тебя дома ждет жена, верная и глупая, у меня дом здесь.
— В собачнике?
— Да, в собачнике. И если ты считаешь меня бешеной собакой, то ты недалек от истины.
Хлопнув дверью, она вышла, быстро и торопливо простучав каблуками по бетонному полу.
Посидев немного перед остывающими приборами, он попробовал успокоиться. Ему было и жаль Аллу и сердился на нее, и, вконец запутавшись в своих мыслях, так ничего и не решил. Вспомнил, что дома его ждет Зоя, больная и заботливая, но почему–то ему не захотелось спешить сегодня.
Пройдя пешком две остановки, он зашел в магазин, выстоял очередь за яблоками, подумал и купил еще бутылку портвейна.
Открыв дверь своим ключом, он прислушался. В квартире тихо, телевизор не работал, и только холодильник жужжал надсадно, как заблудившаяся муха.
— Зоя, где ты? — позвал он. — Ты меня слышишь?
Она не ответила. Вадим оставил на кухне портфель, прошел в комнату. Она лежала на диване, и по ее раскрасневшемуся лицу, по закрытым глазам с темными припухшими веками он почувствовал, что ей совсем плохо. Он сел на краешек дивана, потрогал ее лоб. Горячий.
— Зоя, — тихонько позвал он, — ты меня слышишь?
Она хотела сказать что–то и, кажется, сказала, но он все равно не услышал, нащупал пульс и чуть не побежал звонить в «скорую помощь», но потом вспомнил, что и сам был врачом, расстегнул халат, приподнял голову, потом разыскал градусник и пошел кипятить шприц.
Температура оказалась высокой, даже слишком. Он раздел Зою, переложил ее на кровать, сделал укол, включил вентилятор и, когда столбик ртути пополз вниз, почувствовал, что врач не совсем умер в нем и кое–что он еще умеет.
— Ты поешь, — сказала она. — Я приготовила. Ты прости, я устала и хочу спать.
Он погладил ее по щеке, поцеловал в горячие сухие губы и сказал:
— Спи. Все будет хорошо. Завтра я не пойду на работу и весь день буду с тобой.
Фонендоскопа не оказалось, он повернул ее на бок и, прислонясь ухом к спине, выслушал легкие.
— У тебя просто грипп, — сказал он. — У нас ведь есть малина? Я напою тебя чаем.
— Наверное, я умру, — сказала она.
— Хорошо, — сказал он, — я встану вместо памятника на твоей могиле. Я буду красивым памятником?
— Не слишком. У тебя брюки неглаженные.
— У всех памятников такие. Это пустяки.
Он заботливо прикрыл ее одеялом и пошел на кухню искать чай и малину. Засыпая заварку прямо в кружку, он подумал, что, пожалуй, совсем не знает свою жену. Вернее, он знает ту Зою, которую придумал для себя, для своих нужд, как дополнение самого себя. Он подумал, что все эти месяцы ни разу не хотел просто так поговорить с ней, узнать, что она за человек. Ему было достаточно говорить о себе, слышать только свой голос и находить в Зое отражение только своего ума. Получалось так, что он даже не заботился о ней, да и ни о ком вообще за всю свою жизнь, и сейчас кружка с горячим чаем казалась ему чуть ли не первым поступком осознанного милосердия.
Он приподнял ее голову, неожиданно тяжелую, заставил выпить чай, укутал одеялом.
— Ты иди, — сказала она, — я одна побуду. Посплю.
Он посидел на кухне, перелистывая новый журнал, поужинал и незаметно выпил весь портвейн. Пил он редко и мало и, быть может, от этого голова у него закружилась, и он почувствовал, что ему плохо и одиноко, и, как всегда в таких случаях, ему стало жаль себя. Он подумал, что ему за тридцать, а ничего настоящего он сделать не успел, что, несмотря на свое благополучие, он очень одинок и несчастен. Ему захотелось сказать об этом Зое красивыми и печальными словами, чтобы она пожалела его, приласкала и рядом с ней он в который раз ощутил бы себя значительнее, лучше, умнее.
