Том Перротта - Оставленные
Это мой долг, говорил он себе. Я должен о них заботиться.
Правда, в доме Фолков эта фантазия умерла сама собой. Мистер Гилкрест был всюду – не проигнорируешь и тем более не забудешь. Его фотографии можно было видеть в каждой комнате. Одна, гигантская, висела на потолке хозяйской спальни, прямо над кроватью Кристины, чтобы по утрам, когда она открывала глаза, ее взгляд сразу падал на его лицо. Куда бы Том ни пошел, он чувствовал, что великий человек улыбается ему, насмехается над ним, напоминая, кто настоящий отец ребенка. Особенно бесил его плакат в рамке, висевший в подвале над раскладным диваном, на котором он спал, – фотография святого Уэйна, запечатленного на уличной сцене, – один кулак торжествующе вскинут вверх, по лицу струятся слезы.
Ублюдок. Ты ее не заслуживаешь. С этой мыслью Том засыпал каждый вечер и просыпался каждое утро.
Он понимал, что ему лучше убраться из этого дома, от этого лица. Но он не мог заставить себя уйти, взять вот так просто и бросить Кристину, оставить ее у Фолков. Ведь они так много вместе пережили, и ей рожать через десять недель. Он должен хотя бы дождаться появления ребенка, помогая ей, чем только может.
* * *«Мандрагора», кофейня-погребок на улице Маунт-Оберн, слыла главным местом сборищ «босоногих» в районе Гарвард-сквер. Как и кафе «У Элмора» в Хайт-Эшбери, заведение это принадлежало членам движения, которые получали от него неплохой доход, торгуя не только травяными чаями и булочками из муки грубого помола, но еще и марихуаной, галлюциногенными грибами и ЛСД. По крайней мере, здесь все это можно было приобрести, если знать, к кому и как обратиться.
Экзальтированный юноша за стойкой бара налил Тому чай с пряностями и молоком – персонал «Мандрагоры» носил рубашки с надписью: БЕЗ ОБУВИ? МЫ ВАС ЛЮБИМ! – и Том устремил взгляд в переполненный зал, выискивая свободное место. Почти все столики занимали «босоногие», но кое-где сидели простые граждане и студенты, любившие посещать дешевые кабаки. Все эти чужаки забрели сюда либо по ошибке, либо потому что испытывали ностальгию по атмосфере наркотической эйфории, создаваемой музыкой «Грейтфул дэд»[101], разрисованными лицами и немытыми телами.
Тому со своего места за столиком в дальнем углу зала помахал Эгги – в этом море волосатого человечества его лысину просто нельзя было не заметить, – игравший в нарды с Кермитом, самым возрастным представителем «босоногих» из всех, кого встречал Том. За их очередной нескончаемой партией наблюдала только одна зрительница – незнакомая Тому белокурая девушка, на вид его ровесница.
– Эй, Северянин! – крикнул Эгги. – Завалил хоть одного карибу?
Том показал ему средний палец и выдвинул стул. В «Мандрагоре» над Томом часто подшучивали из-за зимнего обмундирования, которое он позаимствовал у Терренса Фолка. Оно было в сто раз добротнее, чем то барахло из секонд-хэнда, что носили многие завсегдатаи кофейни.
Кермит смотрел на Тома зачарованным мутным взглядом, какой бывает у человека, постоянно находящегося в состоянии наркотического опьянения. У него были длинные грязные волосы соломенного цвета, которые он непрерывно приглаживал, когда пребывал в глубоком раздумье. Молва говорила, что некогда Кермит преподавал английский язык и литературу в Бостонском университете.
– Знаешь, кто ты у нас? – спросил он. – Джек Лондон.
Завсегдатаи «Мандрагоры» любили придумывать прозвища. За те несколько недель, что Том зависал здесь, его уже успели прозвать Сан-Франциско, Вашим превосходительством и, совсем недавно, Северянином. Рано или поздно, думал он, какое-то из них прилипнет.
– Джек Лондон, – тихо повторил Эгги, смакуя имя на языке. – Мне нравится.
– Я читала один его рассказ, – сказала девушка. Круглолицая, цветущая, она была похожа на студентку, прогуливающую занятия. На ее лбу красовалась огромная мишень – крупнее Том не видел, – зелено-белая спираль размером с подставку для пивной кружки. – На уроке литературы в школе. Там мужик один на Северном полюсе все пытается разжечь костер, чтобы согреться, но у него не получается. А потом у него коченеют пальцы, и все – ему крышка[102].
– Человек против природы, – проницательно заметил Эгги. – Извечный конфликт.
– Вообще-то, этот рассказ написан в двух версиях, – сообщил Кермит. – В первой герой выживает.
– Тогда зачем он написал вторую? – удивилась девушка.
– Действительно, зачем? – мрачно усмехнулся Кермит. – Потому что первая версия – чушь собачья. В глубине души Джек Лондон понимал, что костер развести нельзя. Не тогда, когда это действительно нужно.
– А знаете, что меня напрягло? – оживленно спросила девушка. – Мужик тот хотел убить свою собаку – распороть ей брюхо и согреть руки в ее кишках. Но к тому времени, когда он попытался это сделать, он уже нож в руке держать не мог.
– Ой, прошу тебя, – скривился Эгги. – Давай не будем об этом, ладно?
– Почему? – осведомилась девушка.
– Он у нас собачник, – объяснил Кермит. – Разве он не рассказывал тебе про своего Куинси?
– Я только вчера с ней познакомился, – негодующе произнес Эгги. – По-твоему, я с первой минуты знакомства начинаю болтать про своего пса?
Кермит бросил насмешливый взгляд на Тома. Тот прекрасно знал, что Эгги только и говорил, что о своем Куинси, огромном мастиффе весом в двести фунтов[103], который убежал куда-то после Внезапного исчезновения и так и не вернулся. Вместо бумажника Эгги носил с собой маленький альбом с десятком фотографий своего большого пса. На некоторых собака была запечатлена в компании высокой неулыбчивой женщины с зачесанными назад волосами. Это была Эмили, пропавшая невеста Эгги, аспирантка Гарвардского института государственного управления имени Джона Ф. Кеннеди. Эгги не любил о ней вспоминать. Кермит взял кости.
– Мой ход, да?
– Точно. – Эгги показал на белую шашку, выложенную на бар. – Я только что побил ее.
– Опять? – недовольно буркнул Кермит. – Хоть бы пожалел немножко.
– Чего? Это ты о чем? С какой стати я должен жалеть тебя? Это все равно что футболисту сказать, чтобы он не хватал игрока команды соперника, только потому что у того мяч.
– Необязательно кого-то хватать.
– Необязательно. Но если ты никого не хватаешь, значит, хреновый ты игрок.
– Согласен. – Кермит встряхнул кости. – Но давай все-таки не будем исключать из уравнения добрую волю.
Том закатил глаза. «Босоногие» питали любовь к настольным играм, и в каждом городе у них было свое увлечение: в Сан-Франциско – «монополия», в Харрисберге – «крибидж», в Бостоне – нарды. Однако во что бы они ни играли, игра шла медленно, прерываемая на каждом повороте бессмысленными спорами и туманными философскими отступлениями. Зачастую игру прекращали, так и не доиграв: говорили, что скучно.
– Кстати, я – Люси, – представилась девушка Тому. – Но эти ребята зовут меня Ойкой.
– Ойка? – удивился Том. – Это еще откуда? Эгги поднял голову от доски. На нем были очки в тонкой металлической оправе, которые, вкупе с его лысиной, делали его похожим на мартышку.
– Она из гарвардских флагеллантов. Слышал про таких?
Том кивнул. Некоторое время назад он смотрел видео в интернете: процессия студентов в купальниках и плавках шествовала по Гарвард-ярду[104], умерщвляя свою плоть самодельными кнутами и плетками-девятихвостками; у некоторых на концах были гвозди и кнопки. После вся эта братия уселась на траву и давай втирать мазь друг другу в спины. Они заявляли, что боль несет им очищение, временно избавляет от чувства вины.
– Ничего себе. – Том внимательнее посмотрел на Ойку. На ней был голубой свитер из хлопковой пряжи, чистенький, будто только что из прачечной. Кожа лица тоже чистая, волосы мягкие, блестящие – так выглядят те, кто регулярно душ принимает и правильно питается. – Круто.
– Ты бы шрамы ее видел, – с восхищением произнес Эгги. – У нее спина как топографическая карта.
– Однажды я видел вас, идиотов, – сказал Кермит, обращаясь к Ойке. – Сижу на улице у кафе «Au Bon Pain»[105], никого не трогаю. Прекрасный весенний день. Вдруг вижу: с десяток ребят выстроились в ряд на тротуаре, как хор, и давай хлестать себя, выкрикивая свои экзаменационные баллы. Аналитическое чтение – семьсот двадцать! Вжих! Математика – семьсот восемьдесят! Вжих! Сочинение – шестьсот девяносто! Вжих!
Ойка покраснела.
– Мы так вначале делали. Потом перешли на личности. Кто-нибудь выкрикивает: Главная роль в «Чарах Господнях»[106]! Следующий подхватывает: Помощник конгрессмена! или Член редколлегии «Гарвардского пасквилянта»[107]! Я вообще длинную фразу придумала: Хорошая студентка и участница университетских команд по двум видам спорта! – Она рассмеялась, вспоминая. – К нам пару раз присоединялся один парень, так тот орал, какой он клевый мачо и как он гордится размером своего пениса: Восемь дюймов[108]! Я измерил! И даже фотки разместил в «Крейгслисте»!
