Сергей Чекмаев - Либеральный Апокалипсис
— Герой не в настроении? — ухмыльнулся медбрат, и Серебрянский снова перевернулся на спину, а потом решительно сел на кровати.
— Слушай, ты, — процедил он сквозь зубы, — скажешь еще хоть слово — получишь в торец. Мне терять больше нечего!
— Какие мы страшные! — фыркнул медбрат в своей обычной ехидной манере, а потом, совершенно неожиданно для Олега, понизил голос почти до шепота и добавил: — Завтра в семь тридцать тебя поведут на подготовку к процедуре. Будете идти мимо ординаторской у лестницы, дверь с синей табличкой. Тебе надо будет вырваться и вбежать в нее. Дальше я все сделаю сам.
Серебрянский, ничего не понимая, захлопал глазами: превращение вредного и циничного медбрата-садиста в заговорщика было столь внезапным, что он не сразу поверил его словам и некоторое время пытался понять, где в них скрывается подвох. Лебедкин, тем временем, подошел к тумбочке, поправил и без того ровно стоявший на ней поднос с ужином, а потом снова нагнулся к кровати Олега, одернув загнувшийся угол покрывала.
— Мне не сразу удалось все подготовить, — сказал он все тем же приглушенным голосом. — Но завтра все будет нормально. Главное — забеги в ординаторскую, а дальше я все устрою, и ты сбежишь.
Серебрянский так и остался сидеть с открытым ртом, переваривая услышанное. Лишь через пару минут после того как Лебедкин вышел, он встал с кровати и принялся медленно расхаживать по палате от одной мягкой стены к другой. Для него было загадкой, каким образом медбрат собирается устроить ему побег и для чего он вообще это делает, но пока узнать это все равно было невозможно. Можно было только решить, хочет ли Олег на свободу сам.
Молодой человек вернулся к кровати и, не обращая внимания на тарелку с остывающим пюре на тумбочке, улегся на спину и закрыл глаза. Вырваться на свободу… В тот самый мир, к тем самым людям, которые назвали его дикарем, грешником и ненормальным, которые вообще не считают его человеком… И которых он сам вряд ли когда-нибудь сможет считать людьми.
Жажда жизни и страх перед изменением психики убеждали Олега, что скрываться, находясь на свободе, но оставаясь собой, в любом случае лучше, чем присоединиться к тихим и послушным пациентам, которых он видел из окна. Воображение рисовало ему заманчивые картины поиска единомышленников и опасной, но безумно интересной подпольной деятельности, целью которой будет — вернуть мир к тому, что было раньше, сделать так, чтобы героев считали героями, а убийц — убийцами. И чтобы люди снова могли ходить по улицам и делать покупки, не опасаясь, что на них нападет очередной «несчастный ребенок, попавший в тяжелую ситуацию».
Но все эти красивые грандиозные планы перечеркивала одна мысль: у него ничего не выйдет, потому что делать что-то для этих людей он больше не хочет. А уж жить под чужим именем в вечном страхе, что его найдут и притащат обратно в клинику — не хочет тем более. Да и сможет ли он так жить? Надолго ли его хватит, не решит ли он плюнуть на все и сдаться, лишь бы не жить в постоянном напряжении из года в год? Не придет ли ему однажды в голову мысль, что он и правда опасен для других людей и для него самого будет лучше избавиться от мешающих ему жить черт характера? Ведь он тоже — дитя того же самого мира, в котором живет!
Так стоит ли завтра бежать в кабинет с синей табличкой, рискуя не только собой, но и жизнью помогающего ему Андрея Лебедкина, и, по всей видимости, еще нескольких людей, которых Лебедкин привлек для организации побега?..
Впервые после трагедии в супермаркете ему не снились кошмары. Наоборот, сон был спокойным и приятным. В нем Олег шел по улицам незнакомого города, улыбался попадавшимся навстречу людям и откуда-то знал, что жизнь в этом городе совсем не такая, к какой он привык наяву. В мире, который ему снился, преступники сидели в тюрьме, а те, кто кого-нибудь спас, пользовались всеобщим уважением. Мужчина там мог ударить того, кто оскорблял женщин, женщина знала, что может попросить защиты у мужчин. Родители имели право самостоятельно решать, как воспитывать своих детей, дети стремились вырасти достойными своих родителей.
А еще в том мире никогда никому не пришло бы в голову назвать его, Серебрянского, чудовищем.
И хотя Олег понимал также, что жизнь в приснившемся ему обществе тоже имела множество недостатков, трудностей и опасностей и что далеко не всем людям понравилось бы в нем жить, в этом сне он внезапно почувствовал себя по-настоящему счастливым.
Вячеслав Рыбаков. Палец
Понизу текучей шубой полз дым, медлительный и белый, как облака под «Боингом».
Метались встопорщенные лучи лазеров, похожие на перья райских птиц на ветру. Ведущие телеканалы пучились объективами. Дальнее потомство гениальных творений Фарадея, Максвелла, Зворыкина, Винера, Таунса, Прохорова, Басова и многих, многих других, мечтавших помочь людям быть счастливыми, слаженно пахало в одной упряжке.
Потому что счастье, наконец, настало.
Во всяком случае, для Озы.
Ну, почти настало. Вот еще шаг — и…
Оза не боялась споткнуться.
Хотя шла по пояс в облаках. Она знала, как это красиво. Она словно плыла. Сотканное из инея хрупкое платье, молочная река волос… Белоснежное на белоснежном. Смотрите, смотрите — ангел! И упруго стреляющие радуги гарцевали вокруг нее. И все камеры целились в нее. И весь зал смотрел на нее. И миллионы телезрителей. Вот-вот начнется невидимый пандус. С каждым шагом она будет подниматься над облаками; выше, выше всех ангелов, которых нет, есть лишь ее стройные ароматные ноги, возносящиеся в небо — вырастая, всплывая из медленно курящейся белой бездны. Пока, наконец, не окажется в лучах вся, до самого педикюра. Тогда она остановится и в короне фехтующей в ее честь лазерной толчеи станет отвечать на вопросы. Завершающий этап кастинга начался. Хрен знает, сколько конкуренток уже обломалось — участниц не посвящали, да и было это Озе фиолетово. Наверное, сотни. Если не тысячи. Очереди на праймериз были — будто эвакуация началась.
Подъем.
Первый шаг.
Так из утренней дымки восходит солнце.
Когда взошли из дыма коленки, в зале грянули наконец аплодисменты.
Оза пошла еще неторопливей. Она вся горела, сердце билось в горле. Продлись, продлись… блин, как там… Короче, никакой кумар не сравнится.
Взошла.
Аплодисменты выжидательно стихли.
— Добрый вечер, — раздался из поднебесья голос.
Оза сощурилась. Ослепительные лучи били ей прямо в лицо. В темном провале по ту сторону сияния она не видела ни жюри, ни зрителей — так, троица уставленных на нее смутных белых пятен, а за ними провал, огромная тьма. Время от времени в глубине тьмы скользко, едва уловимо отблескивали объективы.
Культурная элита.
И все смотрят на нее.
— Как вас зовут?
А то ты не знаешь, подумала она и сказала:
— Оза.
Это имя она словила в прошлом году на одной из рок-тусовок, чего-то кто-то пел. Дебилы родители в свое время обозвали ее Катей. Отдельное им спасибо еще и за это. С погонялами типа «Катя» только путиноидам подмахивать.
— Аве, Оза, — непонятно прокомментировал другой поднебесный голос, похоже, не главный, дряблый какой-то, стариковский. Оза не знала, как реагировать. Но и никто не отреагировал. Стало быть, просто кто-то из умников в жюри решил повыеживаться, да попал пальцем в небо.
— Расскажите немного о себе, — сказал новый поднебесный голос. Низкий, прокуренный до сипоты, но явно женский.
Оза выдержала паузу. Потупилась, потом стрельнула глазами в сторону богов.
— Даже не знаю, что говорить, — ответила она. И добавила с хорошо отработанным девичьим придыханием: — Я еще так молода…
— Но вы сами зарабатываете себе на жизнь? — спросил главный голос.
— Конечно, но… Пока так, по мелочам. Вообще-то, я учусь.
— Где?
— Факультет этики и социальных коммуникаций Высшей гуманитарной академии Марата Гельминта, — просто сказала Оза. Она знала, что название уже само по себе звучит веско, и потому ни в коем случае нельзя было слишком уж оттопыриваться. А просто: вот, мол, я какая, и что тут особенного? — Второй курс.
— Студентка, — опять явно невпопад прокомментировал дряблый. Так мог бы базлать скособоченный, крошащийся от старости пластинчатый гриб. — Наверняка спортсменка. Красавица. Может, даже комсомолка?
Вот прикалывается, чмо, подумала Оза. И, демонстративно пожав плечами, отбрила, как умела:
— Я свободный человек в свободной стране. А идеологии несовместимы со свободой и общечеловеческими ценностями.
Из черного провала, будто обрушенные средней удачности броском, разрозненными кеглями вывалились хлопки.
— Браво, — сказал главный голос. — Как я погляжу, вам палец в рот не клади.
Оза выставила свой бесподобно длинный, изящный пальчик («У тебя музыкальные руки, тебе надо на пианистку учиться», — в последний год доставала дура-мать). Кокетливо помахала им в сторону белых пятен жюри. Потом медленно провела по губам язычком и сказала:
