Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек
– Врали они тебе оба. Если выразиться вежливо, утаивали информацию. Вот первое. Для создания малоразумных семян работа настоящего мужчины почти что и не нужна. Так что всё свелось к обоюдному удовольствию наших юных грешников. Мальчишка уверял, что довершил своё дело за секунду до того, как ты на него матом откликнулся, – и в этом был искренен. А вот что будет дальше – понятия не имеем ни мы оба, ни Леон, ни кто-либо ещё. Разве что сама девица.
– Мы с тех пор её не видели, – вставил я.
– Погоди, о том ещё будет моё слово. Когда я вымылся, приоделся и поговорил с твоим другом начистоту… Паровая баня у них в колледже, кстати, первый сорт, а уж как пыль из одежды вытрясают специальной хлопушкой вроде мухобойки, они её кличут девайс – залюбуешься…
– Хельм, ты специально из меня жилы тянешь?
– Вроде да, но не совсем. Так вот. Из Леоновых любимых камней, в общем, можно извлечь разве что облик того предмета, в котором его прежнее естество заменилось солями. Никаких там нетленных копий и зародышей мироздания – игра случая, на которую можно начха… то есть глубоко медитировать. Однако ты не зря чуял запрятанную суть дела. Вот что я там добыл, смотри.
Он заполз рукой в карман своей неистребимой куртки и выволок наружу подобие кисета. Растянул тесьму и показал мне крошечную, вроде бы игрушечную окарину в виде забавного толстого зверька с растопыренными лапками: то ли кота, то ли лягушонка. На тёмно-рыжем брюшке выделялись пять круглых дырочек: рот, соски́, пупок и самый кончик короткого хвоста.
– Чудо какое, – улыбнулся я. – Тебе сказали, кто это?
– Сказали, ага. Ты же понимаешь, я умею спрашивать. Ящерка такая. Саламандра.
Я слегка вздрогнул.
– Ты приглядись, Анди. Эти замкнутые свистульки по большей части лепят из глины, вырезают из дерева или кости, иногда из кожи формуют. А здесь ведь, если вглядеться, особая полировка: не тёплая на вид, как у них, а холодная. Скользкая.
– Снова камень.
Догадаться об этом было нетрудно, зная пристрастия Леонтина.
– Ну да, притом весь выточенный изнутри. Я когда это увидел, непроизвольно руку протянул – а Лев своей рукой прикрыл. Вместо кулона у него на груди болталась.
– Халцедон.
– Точнее – или вернее? – карнеол. Очень чистый, разводы только на спинке. Если перевернуть на пузо, получится статуэтка. Ты у него среди редкостей такую не видел?
– Да разве что углядишь в этаких развалах.
– Ну оно конечно, – кивнул Хельм. – Хотя ее обычно на гайтан вешали за подмышки. И прятали под рубахой.
– Хельмут, ты чего – криминал углядел по старой памяти?
– Хуже, Анди. Учёный эксперимент.
Говоря так, он перевернул саламандру книзу лапками – и я увидел тот самый рисунок.
Совершенное подобие подземного огня, увиденного мною в тех самых снах.
Что уж там он говорил дальше, какие сокровенные смыслы сплетал, я не очень уяснил себе. Что бывает огонь небесный – это бессмертие. Дух от Бога, как говаривали раньше. И – огонь земной: душа живая. То, что отличает один вид материи от другого и отвечает за обмен с окружающей средой. (Откуда Хельм научной терминологии поднабрался? Не иначе, когда Леон пытался заговорить ему зубы.) И вот эта-то земная душа приходит не только от почвы, не от одних недр, но от молний и со звёзд.
– Она – часть того мира, в котором мы себя мыслим, – объяснял он. – И таков любой огонь. Я так думаю, что именно его мистики называли «искоркой» и считали даром Божьим. Привести в качестве возражения слова Мейстера Экхарта у меня не получилось, ибо дальше Хельм стал распространяться о совсем иных и весьма конкретных вещах. Хотя вполне завиральных.
Именно – о том, что во время зачатия Сэлви одна прыткая искра из топки проскочила между нами с Абсаль и внедрилась в оплодотворённую яйцеклетку наподобие вируса. И что оттого наша гамадриада отзывается на голос флейты точно так же, как змея-гамадриад.
– Погоди. Если Леонтин сказал тебе такое – это тоже враньё. Кобры под дудочку не танцуют.
– Я могу и перепутать сравнение с утверждением. По крайней мере, Вульфи говорил, что сестре нравятся разные там сопелки и свиристелки, а некоторые действуют на неё почти как манок. В этом она похожа на прочих разумных животных, с коими Леонтин экск… экспериментировал.
Оговорки у Хельма значили много и даже очень много – я уже имел возможность в том убедиться.
– Погоди. Эта окарина заточена под неё?
– Отчасти. В ней есть нечто колдовское. Ох, Анди, я снова начал путаться. В ней – то есть в свирельке. Её слушает большинство ручных зверей. Не слушается – просто любит.
– А почему саламандра? И камень?
– Символика, я так понял. То, что само сродни пламени, огнём очаровывается, но в огне не горит.
– И «нечто колдовское» имеется в самом девочке. Она и растение, и животное, и сумр… И саламандра.
– Саламандрами в моем краю ещё называли прекрасных дев-оборотней, живущих в жерле вулкана, кузнечном горне, просто в камине, – отвечал Хельм. – Я знавал таких ведьм, которых бесполезно было жечь. Слишком они были изменчивы по своей природе.
Подобные кровожадные намёки неопределенного вида и цвета были у Хельма нередки, я уже привык, что он сыплет ими, как горохом, и обычно пропускал между ушей.
Но тут я их насторожил:
– Друг, ты что, снова вычислил уклонение? Как тогда в парме?
– Не обращай внимания. В конце концов мы с Леонтином сошлись, что не след оставлять такой мощный артефакт в руках мальчишек.
– Его, Вульфи и других завсегдатаев зверино-самоцветного клуба.
– Угу. Девочек они в свою авантюру не вовлекли – те куда более расчётливы, а, может статься, и жалостливы.
– Всё равно они сплошь ведьмы, – буркнул Хельм. – Так просто не ухватишь.
– Насчет артефакта, кстати, не пояснишь?
– Лёвушка объясняет дело так. Они пробовали самые различные материалы и формы: кое-что ты видел и здесь. Там ещё и ультразвук работает, ты уловил? Замкнутый контур показался им более древним и оттого перспективным. А однажды кто-то из детишек впал в сабспейс… Тьфу, в транс. Прямо за столиком, где вытачивал сувениры. Боры, между прочим, надо все время охлаждать водой – иначе самый прочный сломается или расплавится. Очнулся наш герой, когда полость была просверлена почти насквозь, от хвостика до ротового отверстия – ящерка ведь крохотулечная. Прочие дырки – плод вдохновения самого Леонтина. Он ведь её самую малость очеловечил, саламандру.
– Сложности какие. И что – сыграть на этом пробовали? Отчего она висела на шее, будто судейский свисток?
Хельм помолчал.
– Да. Один-единственный раз и не во всю силу. Я.
Я посмотрел на него с выражением.
– Анди, мне показалось, что вся земля всколыхнулась. Ребята уверены, что это головокружение – ну, как бывает, когда надуваешь ртом воздушный шарик.
– Прелестно.
И вот после этого моего слова я понял, что моя судьба, наша с Хельмом судьба – проверить.
Прямо здесь и теперь. Пока наши дамы мило беседуют с Великим Ясенем.
Словом, я сделал почти то, что мой сын. В смысле – вышел за порог полуодетый и босиком, держа в руке крошечную свистульку, – Хельм держался позади и страховал – и стал рядом с моим лесным семейством. Иглы сеянцев за последние дни чуть выросли и достигали щиколоток.
Надо заметить, что любой сумр интуитивно овладевает любым орудием и оружием, в том числе музыкальным. И вот я перевернул игрушку, поднёс ко рту и подул, закрыв пальцами три отверстия из четырёх.
Звук получился как от челесты или стеклянной арфы: хрупкий, ясный и чистый. Я стал наугад перебирать лады пальцами, пытаясь определить возможности инструмента, – и был вознаграждён нестройным, но удивительно пышным аккордом. Потом – еще одним, куда более гармоничным. Теперь я бы мог изобразить любую мелодию – если бы её знал.
Однако нечто иное вошло в меня, и удивительной красоты переливы и трели задрожали в воздухе, гроздьями повисли на ветвях, упали вниз. Снова и снова. Возникая и растворяясь мыльными, радужными пузырями. В них не было протяжённости, свойственной песне: оттого они казались неподвластны времени.
Я прикрыл глаза, но тем не менее заметил, что трава растёт и выкидывает побеги в разные стороны. Тонкие побеги с округлыми жёсткими чешуйками заплели всю поляну, некоторые стали толкать меня – мягко, будто желая позабавиться.
И я стал на поверхность обеими ногами.
Может быть, это она колыхнулась подо мной? Когда на нынешнем Севере кедровый стланик образует свои многокилометровые подушки, по ним можно не то что ходить – ездить на нарте.
Только вот Хельм потряс головой, будто отгоняя наваждение, и как-то слишком вовремя схватил меня за локоть.
…Будто под толстой кожей переливаются, стягиваются воедино мышцы. И снова расслабляются, и снова стиснуты в комок: биение великанского сердца.
Перед моими глазами цитатой из древней сказки расступается ствол. «Просунь туда руку и добудь себе царскую одежду и оружие. Протяни – и добудешь доброго коня».
