Андрей Дашков - Утраченный свет (Солнце полуночи)
Все же он нащупал на стене клавишу выключателя. Удивительно, но в этом заброшенном ветхом домишке, из всех щелей которого сквозило, был свет! Голая лампочка под потолком тихо затрещала, будто сверчок-зомби. При пониженном напряжении свечение красноватой спирали было тусклым, но вполне достаточным для того, чтобы найти дорогу от двери до кровати. Тем более что кровать оказалась двуспальной. Старик уже забыл, когда ночевал с таким комфортом.
Пару минут он раздумывал, куда спрятать Терминал. В комнате находились стенной шкаф, холодильник, тумба для телевизора без самого ящика, стол, два стула и телефонный аппарат с обрезанным сетевым проводом. Узкая дверь вела в душевую, в которой остались лишь куски труб и горка битого кафеля. В конце концов Адам положил Терминал в изголовье, погасил свет и рухнул поперек кровати, не обращая внимания на затхлый запах старого одеяла и поднявшуюся пыль.
Обычно он отключался почти сразу же, как будто кто-то (теперь он знал – кто) вынимал из него батарейки. На этот раз старик долго не мог заснуть. Он грезил о литых прелестях Веспер. Потом он услышал треск дерева и возню за стеной. Не иначе как Михраджан подвергал испытаниям на прочность кровать в соседнем номере…
Постепенно Адам стал различать во мраке щели жалюзи и холодильник, похожий на надгробный камень из белого мрамора. Сон не шел. Страх и вожделение – не лучшие ингредиенты для снотворной смеси. Тишина время от времени нарушалась. То антенные трубки загудят на ветру, то сук треснет, то вдруг раздастся дробный стук маленьких ножек, будто где-то бегал ребенок. Иногда возникали голоса за стеной.
Тодт, который был мазохистом со стажем, живо представил себе, что Веспер пришла на запах денег или еще хуже – попала под влияние клона, и сейчас обслуживает Михраджана и Хоши, а Малыш равнодушно наблюдает за оргией, пополняя свою бездонную копилку человеческих пороков, чтобы когда-нибудь в будущем воспользоваться этим. И, главное, ему будет из чего выбирать. Рано или поздно (лучше поздно) обязательно наступает время дергать за струнки святости, героизма, альтруизма, любви или за толстую струну греха. И значение приобретают уже не сами поступки, а то, что совершаются они по команде извне…
Вот кто-то сдавленно закричал – так, как кричат в ночном кошмаре полузадушенные подушкой. Похолодев до кончиков пальцев, Адам Тодт узнал нечленораздельный утробный вой толстого иранца. Что бы это ни значило, Адам не собирался выскакивать из комнаты, будто жестяной заяц в тире. Он только поглубже зарылся под одеяло и стал ждать гостей.
В течение неопределенного промежутка времени он лежал, вздрагивая от малейшего шороха и утрачивая постепенно чувство реальности.
* * *…Она рождалась из темноты, как когда-то в древности белокожая красавица богиня из пены. Темнота вытесняла ее, расцвечивая лиловым свои самые глубокие сгущавшиеся тени. Лиловыми казались даже белки ее глаз и жемчужины зубов, блестевшие между мягкими створками. Набухала плоть; струилась размороженная кровь… Наибольшие усилия потребовались, чтобы соткать скрученные в спирали волосы из предельной черноты. Потом и волосы отделились от материнской среды, и на них заблестели капли влаги. Темнота, жидкая, как нефть, отступала, собираясь в лужи, рассеченные узкими золотистыми спицами света. Это был слишком яркий свет, пробивающийся в щели жалюзи. Все выглядело так, будто снаружи взошла полная луна. Порождение Тьмы и Луны – Черная Лилит – приближалось к оцепеневшему Адаму во всей своей силе…
Он очнулся. Что это было – явь или сон? Веспер стояла над ним, опираясь на спинку кровати. Он лежал неподвижно, будто покойник, и даже не пытался гадать, каким образом она прошла сквозь запертую дверь. А также о том, где она оставила свое слишком тесное платье. О некоторых вещах лучше вообще не думать… При легчайшем движении по ее неправдоподобно гладкой коже пробегала волна бликов, словно дрожало тонкое металлическое зеркало. Чередующиеся полосы света и тени придавали ей совершенно неземной вид. Она напоминала ему отделенную переднюю часть помеси кентавра и зебры. Возможно, у нее даже были копыта, как у дьявола…
– Соскучился, малыш? – прошептала негритянка, взгромождаясь сверху, и он убедился в том, что с ее ступнями все в порядке. Она не случайно назвала его «малышом». С нею он снова возвращался в прошлое, снова обретал целомудрие и наивность, снова терял девственность…
В течение следующих сорока минут он получил все, чего был лишен долгие годы, чего недоставало в юности из-за поспешности и глупости, и все, что только мог себе вообразить. Усталости как не бывало. Удовлетворение превратилось в самую изощренную пытку.
Веспер – это была ожившая и одушевленная машина желаний, которая чутко реагировала на смену импульсов, визуализирующих тайные фантазии. Она умудрилась идеально соответствовать даже его скромным мужским возможностям. Ох, этот огромный лилово-черный леденец!.. Старик испытывал глубокую благодарность к тому, кто делает намеченным жертвам такие поистине царские подарки, – независимо от того, ЧЬЯ это была охота. Он дал заманить себя в приятную ловушку и уже не помышлял о сопротивлении или бегстве.
Тем не менее во время изнурительно тягучего наслаждения, когда Веспер, сидя на нем, показывала, чего можно достичь, играя мышцами живота и паха, он заметил татуировку на ее теле – там, где начиналась густая лобковая поросль. Если бы по этому месту предварительно не прошлись бритвой, вряд ли можно было бы увидеть эмблему «Черной Богородицы» – женской негритянской экстремистской организации, запрещенной на всей территории Коалиции еще раньше, чем «дьявольская» музыка.
Это объясняло не все, но многое: в частности, наличие трупа в сортире и отсутствие охраны. Старик внезапно прозрел. Оказывается, дело было в маленькой детали – нескольких каплях туши, введенных под кожу. Теперь уже он не мог быть уверенным в том, что развлекается с глюком. Это был тот редчайший случай, когда он предпочел бы стать жертвой иллюзий Мозгокрута.
«Богородицы» с их идеалом тотального террора прославились патологической жестокостью в отношении к белым, особенно мужского пола. Тодт понимал, что у него нет ни единого шанса. Впрочем, если бы Веспер этого хотела, она бы давно его прикончила. Он не отличался ни быстротой, ни сколько-нибудь внушительным телосложением.
Выходит, игра намного сложнее, а ставка – не его жалкая жизнь. Почти наверняка Веспер тут не одна. Ее сообщницы могли выжидать удобного момента в десятке укромных местечек. Если «Богородицы» тоже охотились за Терминалом, значит, они его уже почти получили.
Он освободил руки и постучал в стену, не очень надеясь, что кто-то придет ему на помощь. Веспер чиркнула спичкой и закурила сигарету. При свете резко вспыхнувшего огонька ее лицо показалось Тодту маской, похищенной из музея. В прорезях шевелилось что-то чуждое и угадывалось присутствие другого существа…
Она не была совершенством. В одних местах кожа лоснилась от пота, а там, где ее покрывала пыль, кожа была матовой и казалась более… мертвой.
Вдруг зазвонил телефон. Адам чуть не подскочил от неожиданности, но негритянка придавила его ноги своим роскошным телом. Она лениво потянулась к трубке, словно раскормленная ленивая пантера, а он не мог отвести глаз от обрезка провода, свисавшего из аппарата.
Он услышал дребезжание мембраны и тонкий, почти детский фальцет. Так звучал голос Хоши, когда тот открывал рот, чтобы произнести угрозу. Случалось это крайне редко, но всякий раз неизменно вызывало такие же ощущения, как прикосновение опасной бритвы.
– Все в порядке, – сказала Веспер в трубку, выпуская дым из ноздрей и становясь похожей на дракона с глазами из слоновой кости. – Отвали.
Она бросила трубку на рычаг, подняла ногу и несколько раз напрягла мышцы, словно изучала их работу и расположение.
– Ненавижу желтопузых, – заявила она вдруг. – У них члены маленькие. А этот твой приятель-толстяк… Кто ему язык отрезал?
Адам пожал плечами. Он действительно не знал.
– Хреновое дело! Так что ты тут, дорогуша, единственный полноценный мужик. – Она вызывающе потрясла бедрами. – Тебе понравилось? Может, прокатишься еще раз?
Но он уже чувствовал себя сухофруктом, запеченным вдобавок в микроволновой печи. Он апатично следил за «Богородицей», не понимая, чего она ждет. Его можно было брать голыми руками, а Малыша и компанию сжечь заживо прямо в коттедже.
Вместо этого она сделала немыслимую вещь: обняла его своими большими мягкими руками и тихо запела песню, которую в детстве пела ему мать, чтобы он поскорее заснул. Он думал, что давно забыл и мелодию, и слова, однако сразу же узнал их, и на глаза навернулись слезы. У песни был простенький мотивчик, но это была далеко не колыбельная: что-то о погибшем корабле, о женщине, оставшейся на далеком берегу, и безнадежном ожидании…
