Кристофер Прист - Лотерея

— Почему?

— Я не ожидала, что ты вернешься. Во всяком случае, так скоро.

— Но почему это сбило тебя с толку?

— Потому что ты изменился, и я не понимаю, в какую именно сторону. Ты говоришь, что ты стал лучше и что теперь все будет в порядке. Но мы оба сто раз это говорили, и оба сто раз это слышали.

— Так ты мне не веришь?

— Я верю, что ты сам в это веришь… конечно же верю. Но я все еще боюсь тебя, боюсь того, что ты можешь со мною сделать.

Я осторожно, едва прикасаясь, поглаживал ее по руке, это был первый интимный контакт между нами, и она не отдернулась.

— Грация, — сказал я, — я тебя люблю. Ты можешь мне поверить?

— Попытаюсь. — Но она не смотрела мне в глаза.

— Все, что я сделал за последние месяцы, было из-за тебя. Это отдалило меня от тебя, но я видел свою неправоту.

— О чем ты говоришь?

— О том, что я написал в своей рукописи, и о том, к чему это меня привело.

— Питер, я не хочу об этом говорить.

Теперь она смотрела на меня, но я снова заметил в ее глазах этот странный прищур.

— Но ты же обещала поговорить.

Я встал с кровати, пересек комнату, взял свою рукопись и вернулся на прежнее место. На этот раз Грация отдернула руку.

— Я хочу, — сказал я, — чтобы ты кое-что отсюда почитала. Хочу объяснить, что это значит.

Говоря, я перелистывал рукопись, высматривая страницы, лежащие не по порядку. Их было немного и все больше в начале. На многих страницах чернели капельки крови, по левому краю тянулось широкое коричневое пятно. Перелистывая рукопись, я раз за разом натыкался на имя Сери. Рано или поздно мне нужно будет объяснить, кто такая Сери, чем она стала для меня, как я теперь ее понимаю. И все остальное: состояние моих мыслей, представленное рукописью, острова, уходы от мира, сложные отношения с Фелисити. А еще высшие правды, заложенные в повествование, — определение меня через него, то, как оно сделало меня статичным и углубленным в себя, эмоционально закаменелым.

Нужно ввести в этот круг Грацию, чтобы я наконец-то смог из него вырваться.

— Питер, ты меня этим пугаешь.

Она взяла сигарету и закурила; рядовой, повседневный поступок, но на этот раз в нем чувствовалось ее прежнее напряжение. Брошенная в пепельницу спичка продолжала гореть.

— Чем этим? — спросил я.

— Ты снова меня взвинчиваешь. Не надо. Пожалуйста.

— А в чем дело?

— Убери эти бумаги. Я этого просто не выдержу!

— Но я же должен тебе объяснить.

Она провела ладонью по виску, взъерошила пальцами свою аккуратную прическу. Ее нервозность была заразительна, как и ее сексуальность, сопротивляться которой я не мог, хотя это редко приносило кому-нибудь из нас удовлетворение. С того момента, как я вернулся, нашим отношениям чего-то недоставало, и я вдруг понял, чего именно, когда при движении рукой блузка слегка обтянула ей грудь и я захотел ее тела. Но впутывать во всю эту неразбериху еще и секс было бы чистым безумием.

— Не понимаю, Питер, что ты хочешь мне объяснить? Что еще можно сказать?

— Я хочу, я должен тебе это прочитать.

— Прекрати эту пытку! Я же все-таки в своем уме… Ты не написал ничего, ничего!

— Это я так себя определил. В прошлом году, когда уезжал из города.

— Питер, ты что, всерьез? Там же вообще ничего не написано!

Я раскинул потрепанные листы по кровати, как фокусник — колоду карт. Слова, история моей жизни, определение моей личности — все это лежало передо мной. Я видел строчки машинописного текста, обильные поправки и примечания, вставки и вычеркивания. Черный шрифт, синяя шариковая ручка, серый карандаш и овальные темно-бурые капельки запекшейся крови. И все это я.

— Питер, но там же ничего нет! Ну пойми ты наконец, что это пустая бумага!

— Да, но…

Глядя на раскинутые веером страницы, я вспоминал прошлый год, Эдвинов коттедж, свою белую комнату. Эта комната достигла состояния высшей реальности, глубочайшей истины, истины, превосходящей все буквальное бытие. Вот то же и с моей рукописью. Все слова были здесь, неизгладимо запечатленные на бумаге, в точности так, как я их писал. Но для Грации, посторонней создавшему их разуму, они не существовали. Я написал их и не написал.

Повествование было здесь, а слов не было.

— На что ты там смотришь? — отчаянно выкрикнула Грация. Ее левая рука крутила одно из колец, надетых на правую.

— Я читаю.

Я как раз нашел страницу, которую хотел ей показать: эпизод седьмой главы, когда я приехал в Мьюриси-Таун и впервые увидел Сери. Аналог нашей собственной встречи на острове Кос в Эгейском архипелаге. Сери у меня работала в представительстве Лотереи Коллаго, в то время как Грация проводила в Греции отпуск; Мьюриси-Таун был большим, шумным городом, в то время как Кос — это крошечный порт. События отличались, но в них была высшая правда ощущения. Грация должна их узнать.

Я отделил эту страницу от остальных и протянул ее Грации. Грация положила ее на кровать. Вверх ногами.

— Почему ты на нее не смотришь? — удивился я.

— Что ты хочешь со мною сделать?

— Я просто хочу, чтобы ты поняла. Прочитай, пожалуйста.

Она схватила страницу, скомкала ее и швырнула в дальний угол комнаты.

— Я не умею читать пустую бумагу!

Ее глаза увлажнились, она дергала кольцо, пока то не соскочило.

Осознав наконец, что ей не под силу такой скачок фантазии, я ласково спросил:

— Хочешь, я тебе объясню?

— Не говори, ничего не говори, с меня уже достаточно. Ты что, совсем переселился в какой-то придуманный мир? И что еще ты придумаешь? Да ты хоть понимаешь, кто я такая в действительности? Ты понимаешь, где ты находишься и что ты делаешь?

— Тут нельзя прочитать слова, — пояснил я.

— Да тут и вообще ничего нет. Ни-че-го.

Я встал с кровати, подобрал скомканную страницу, разгладил ее, как мог, и вернул на прежнее место. Затем я собрал разложенные по кровати листы в привычную толстую пачку.

— И все же ты должна это понять.

Грация опустила голову и закрыла глаза ладонью. Я услышал, как она пробормотала:

— И ведь опять, опять то же самое.

— Что то же самое?

— Так не может продолжаться, ты должен это понять. Ничего не изменилось, ровно ничего.

Грация промокнула глаза бумажной салфеткой и выскочила в прихожую, оставив в пепельнице дымящуюся сигарету. Я слышал, как она подняла телефонную трубку и набрала номер. Потом звякнула опущенная в прорезь монета. Хотя она говорила тихо, я разбирал все сказанное:

— Стив?.. Да, это я. Ты можешь приютить меня сегодня?.. Да нет, со мною все в порядке, честно. Только на сегодня… Да, он вернулся… Я не знаю, что с ним случилось… Все в полном порядке… Нет, я сяду в метро… Со мною все в порядке, честно… Через час? Спасибо.

Я встал, и тут как раз она вернулась в комнату. Она затушила сигарету и повернулась ко мне. Похоже, она уже взяла себя в руки.

— Ты слышал, о чем я говорила?

— Да. Ты едешь к Стиву.

— Утром я вернусь. Стив забросит меня по пути на работу. Ты еще будешь здесь?

— Грация, не уезжай, ну пожалуйста. Я не буду говорить о своей рукописи.

— Послушай, мне просто нужно немного успокоиться, поговорить со Стивом. А ты меня взводишь. Я не ожидала, что ты так быстро вернешься.

Грация ходила по комнате, складывая в сумочку сигареты, спички, какую-то книгу. Она достала из шкафа бутылку вина, а затем прошла в ванную. Минуту спустя она уже стояла у двери из спальни в прихожую, проверяя сумочку, лежат ли там ключи. На ее руке висел полиэтиленовый мешок, содержавший, как я догадался, косметичку и ту самую бутылку вина.

— Не могу в это поверить. — Я тоже вышел в прихожую и загородил ей дорогу. — Почему ты от меня убегаешь?

— А почему ты от меня убежал?

— Я все время пытаюсь тебе это объяснить.

Грация вела себя очень спокойно, но явно боялась посмотреть мне в глаза. Я понимал, что она изо всех сил старается держать себя в руках; в прежние дни мы проговорили бы до полного изнеможения, затем легли бы в постель, занялись любовью, а утром все пошло бы по новой. Теперь она четко выполняла заранее составленный план: телефонный звонок, быстрый отъезд, бутылка вина.

Она стояла и ждала, чтобы я ее пропустил, а в действительности была уже не здесь, а на полпути к метро.

Я взял ее за руку. Она взглянула на меня, но тут же снова отвела глаза.

— Ты меня еще любишь? — спросил я.

— Ну как ты можешь задавать такие вопросы? — спросила она. Я молчал, намеренно нагнетая атмосферу. — Ничего, Питер, не изменилось. Почему я пыталась покончить с собой? Потому что я тебя любила, потому что ты меня не замечал, потому что жить с тобою было невозможно. Я не хочу умирать, но иногда я срываюсь и теряю всякий контроль над собой. Я боюсь, что ты снова меня доведешь. — Грация глубоко вдохнула, но вдох получился прерывистым, и я понял, что она еле сдерживает слезы. — Внутри тебя есть что-то такое, до чего я не могу дотронуться. Больше всего это чувствуется, когда ты уходишь в себя, когда ты говоришь о своей долбаной рукописи. От этого вообще умом можно тронуться!