Василий Владимирский - Повелители сумерек
— Насколько мне известно, никакого. Он низкого происхождения, но имеет большое влияние среди гугенотов.
— Порученец Вильгельма Молчаливого, как же…
— И наставник Филипа Сидни, одного из вождей английских протестантов…
— …а также зятя Уолсингема. Они оба беспрестанно настраивают против меня Елизавету. Если Ланже как-то сумеет повлиять на Сидни и Уолсингема, разъяснив им, что я — опора их единоверцев во Фландрии, возможно, вопрос о женитьбе сдвинется с мертвой точки…
Погрузившись в пучину политики, принц забыл о неизвестной красавице. А вот она о нем не забыла.
* * *— Он мне не нравится. У него руки холодные. — Одиль фыркнула. — Принц-лягушонок!
Девушка не помнила, как оказалась дома. Должно быть, задремала в карете. А когда проснулась, то была в собственной постели, Жакмета возилась у очага. Крестная сидела в кресле, как прежде, кутаясь в плащ. Наряд из черного шелка исчез, лишь меховые туфельки стояли у постели.
Уже давно наступил день, но окна были прикрыты ставнями, и в доме царил полумрак.
— Ты хотела быть принцессой, значит, тебе нужно выйти замуж за принца. Франсуа Анжуйский — единственный принц крови во Франции, и он не женат. А что руки холодные, что поделать — у нынешних Валуа разжижена кровь. Ведь они изначально были слабой ветвью рода. Так же, как урбинские Медичи. Если бы королева Екатерина принадлежала к ветви нынешних герцогов Тосканских, потомков Большого Сатаны, это могло бы спасти ее детей. Но смешение двух слабых ветвей губительно…
— Сатаны? — с тревогой спросила Одиль.
— Успокойся, дитя, это всего лишь прозвище Джованни деи Медичи, храбрейшего полководца. Если б он не погиб молодым, судьба Италии, а то и всей Европы могла быть иной. В его жилах текла сильная кровь, кровь матери, Тигрицы Романьи. Младшие Медичи, его потомки, стали Великими герцогами…
Одиль подивилась, что крестная с таким знанием говорит об истории чужой страны, но потом вспомнила, что госпожа Сен-Этьен долгое время прожила в Италии.
— Крестная, зачем вы уезжали? — неожиданно для себя спросила она.
— Я искала… Говорили, будто в Аквиле живут потомки первого Анжуйского дома. Но — увы — это оказалось лишь легендой. И мои надежды создать новый Анжуйский дом связаны лишь с тобой, Одиль. Подумай, разве это не великое предназначение? А что до прочего… Ты ведь помнишь сказку о принце-лягушонке?
— Конечно помню… — Одиль хотела сказать, что это всего лишь сказка, но осеклась. После того, что произошло вчера, говорить такое было по меньшей мере глупо.
— Вот видишь. Быть может, твоя любовь сможет превратить лягушонка в прекрасного принца.
Из-за ставен они не услышали приближавшегося цокота копыт и не увидели всадника. Когда в дверь забарабанили, Одиль сжалась под одеялом. Но после того как Жакмета открыла дверь и на пороге показался крепкий мужчина с лицом, изрезанным морщинами, и копной седых волос, она обрадовалась. Тому, что исчезло чудесное платье. Теперь он не сможет донести той, кто его послал. На всякий случай Одиль приспустила с постели край одеяла, чтоб закрыть туфли.
— Госпожа графиня послала меня осведомиться о здоровье мадемуазель.
Жакмета прокаркала что-то в ответ насчет того, что мадемуазель лежит в постели и негоже мужчине входить в дом.
— Все равно я должен ее видеть.
Жакмета растопырила руки, чтоб перегородить дорогу, но вошедший решительно оттолкнул ее.
— Я здесь, Граншан, — слабым голосом отозвалась Одиль. — Я больна и не встаю с постели.
— Вот как? — Вошедший прищурился, словно пытался разглядеть, не подменили ли девушку. Затем его взгляд перебежал на госпожу Сен-Этьен. — А это еще кто?
— А вы кто, сударь, осмелюсь спросить?
— Это Граншан, дворецкий моей мачехи, — вместо него ответила Одиль.
— Я, сударь, бедная странница, собирала в лесу целебные травы. Эта добрая старушка позвала меня на помощь, когда ее госпожу поразила лихорадка. И я вторые сутки не отхожу от нее ни днем ни ночью.
— Стало быть, вторые сутки лежит… Что ж, моя милостивая госпожа выражает заботу о здоровье и пропитании своей подопечной. — Он извлек из-под плаща небольшой полотняный мешок, бросил его на пол и вышел.
Жакмета, кряхтя, подняла мешок, водрузила на стол и развязала. Одиль, приподнявшись в постели, глянула ей через плечо.
— Горох! — с отвращением произнесла она. — Этим она меня и кормит — горох, фасоль… Ее свиньи едят лучше, чем я.
— Ничего, дитя, тебе больше не придется есть эту грубую пищу.
— Но… по правде говоря, я совсем не голодна. — Удивительно — прошли почти сутки с тех пор, как Одиль ела в последний раз.
Крестная как будто угадала ее мысли.
— Так и должно быть. Это вновь обретенная тобой сила поддерживает тебя. Поднимайся, скоро вечер, и тебе снова пора ехать в Анжерский замок. Но можешь ли ты показаться в одном и том же платье? Нам следует придумать что-то новое.
Одиль села, подняла туфельки с пола.
— Крестная, если я буду идти через лес, они совсем износятся. И этот белый мех запачкается.
— Нет, ты уже прошла испытание, сегодня я буду с тобой, и тебе не придется сбивать ноги. А платье… Я придумала! Этот гадкий горох найдет себе применение. Прошлой ночью мы призывали моих птиц, но есть и другие, которых можно просто приманить. На балу на тебе будет новый наряд, переливчатый, как голубиная грудь!
* * *— Он уже предложил тебе руку и сердце, дитя мое?
— Нет. Он только спрашивал, увидимся ли мы завтра… то есть уже сегодня.
— Странно. Раньше такие вещи делались быстрее. О чем же вы говорили?
— О разных вещах. О том, что он предполагал, будто я из Испании, ибо при испанском дворе принят черный цвет. Но теперь он так не думает. Спрашивал, не принадлежу ли я к одному из германских княжеских родов. Это его кровно затрагивает. Ведь Франсуа не только герцог Анжуйский и Туреньский и граф Фландрский, он еще маркиз Священной Римской империи Германской нации и герцог Люксембургский…
— Вот как? Зигфрид тоже был герцогом Люксембургским.
— Какой Зигфрид?
— Он правил через двести лет после Ренфруа и за двести лет до Фулька… Впрочем, я перебила тебя.
— Он спрашивал, буду ли я на вечерней службе в Анжерском соборе. Он-то намерен там быть. Ведь враги вечно попрекают его тем, что он ради фламандской либо английской короны готов отречься от истинной веры. Потому принц вынужден поддерживать свою репутацию доброго католика. А потом приглашал меня в свои покои, говорил о каком-то кубке…
Госпожа де Сен-Этьен расхохоталась, запрокинув голову. Ибо поэты посвятили немало строк (процитировать кои не представляется здесь возможным) знаменитому кубку принца, на котором были изображены всевозможные любовные утехи людей, богов и животных, запечатленных в самых замысловатых позах. Дамы и девицы, получившие приглашение посмотреть на кубок, хорошо знали, что их ожидает.
— Я должна отказаться? — с трепетом спросила Одиль.
— Ни в коем случае. Сегодня последняя ночь, когда луна пребывает в полной силе, дальше она начнет убывать. Кубок — это хорошо, это правильно, он годится для обряда точно так же, как чаша на каменном алтаре.
— Мне что же, придется дать ему приворотное зелье?
— Зелье — это для слабых, не для таких, как мы. Достаточно будет воды того источника.
— Но как же я смогу пронести туда воду? Сначала я должна быть в соборе, а потом — на балу.
— Об этом позабочусь я. Сегодня я надеюсь увеличить свою силу. В собор мне, правда, все равно дорога закрыта, но во дворец я смогу проникнуть. А платье, — предвосхитила она очередной вопрос Одиль, — будет ярко-алым.
— Но, крестная, во Франции этот цвет присвоен только принцессам крови.
— Крови! — Госпожа Сен-Этьен вновь рассмеялась. — Именно так. Принцессой крови предстанешь ты нынче — только это будет моя кровь. Идем, нам нужно повторить обряд у источника. Но сегодня в чашу прольется моя кровь, не твоя. Она окрасит наряд принцессы лучше всякого пурпура.
* * *Во Франции принцу приходилось доказывать, что он добрый католик, во Фландрии и Англии — что католическую веру он не ставит ни во что и ради пользы дела готов поступиться ею. В результате ему не доверяли ни католики, ни протестанты. И, пожалуй, не без оснований. В глубине души принц не имел никаких убеждений. Вообще-то это очень удобно. Но иногда утомительно. Ибо во время церковных служб, будучи не в состоянии предаться молитвенному экстазу, как его старший брат, Франсуа скучал. И когда неизвестная красавица, явившаяся на вечернюю мессу, выразила восхищение красотами собора, он был рад отвлечься.
— О да, в моем городе Анжере есть на что посмотреть. Хоть этот собор весьма стар и выстроен во времена, что получили имя от варваров-готов, витражи в нем очень красивы. Им пятьсот лет, представьте себе. Теперь уж не делают таких.
