Кори Доктороу - Младший брат
Они и не думали шутить. Я дописал свою работу по бит-поэзии и взялся за сочинение о «лете любви» 1967 года, когда десятки тысяч участников антивоенного движения и хиппи собрались в Сан-Франциско. В городе имелось немало архивов и экспозиций, где я мог найти материалы на эту тему, в том числе музей хиппи на улице Хейт — его открыли учредители компании «Бен-энд-Джерриз», в прошлом сами хиппи.
Но перемещаться по городу было не так-то просто. На протяжении недели копы останавливали меня в среднем четыре раза на день, обыскивали, проверяли документы, спрашивали, почему я шляюсь по улицам средь бела дня, тщательно изучали мою справку из школы об отстранении от занятий.
Мне повезло, меня ни разу не арестовали. Но другие икснетовцы оказались менее удачливыми. Каждый вечер дээнбисты возвещали по телевидению об очередной поимке икснетовских «зачинщиков» и «агентов», раскладывали перед камерами конфискованные арфидные сканеры и прочие девайсы, обнаруженные у ребят в карманах. Задержанные якобы уже начали «давать показания», называть имена «сообщников», раскрывать «организационную структуру икснетовской сети». Объявлялось также о предстоящих вскоре новых арестах. Часто упоминалась «кличка главаря» M1k3y.
Все это приводило отца в восторг. Мы смотрели новости вместе — он злорадствовал, а я потихоньку съеживался от нехорошего предчувствия.
— Ты знаешь, какую методику применяют против этих ублюдков? — восхищенно делился со мной папа. — Мне самому довелось наблюдать. Поймают парочку и начинают сверять списки адресов, с которыми они связываются в Интернете, и содержимое их мобильников. То же проделывают с другими задержанными, находят совпадения и ниточки, которые ведут к новым подозреваемым. В конце концов всю эту сеть распустят, как старый свитер!
Я отменил визит Энджи к нам домой, зато все чаще наведывался в гости к ней. Ее сестра, Тина, даже стала называть меня «постояльцем». Это звучало примерно так: «А постоялец к ужину спустится?». Мне нравилась Тина. Ей ни до чего не было дела, кроме танцев, вечеринок и парней, но в ее компании не соскучишься, и в старшей сестре она души не чаяла. Однажды вечером, когда мы вместе закончили мыть посуду после ужина, Тина вытерла руки и сказала как бы между прочим: «Знаешь, Маркус, ты вроде бы нормальный парень, мне, во всяком случае, нравишься, а Энджи по тебе с ума сходит. Однако имей в виду: если ты ее обидишь, я тебя из-под земли достану, возьму за мошонку и натяну ее тебе же на голову. Учти, мало не покажется».
Я заверил ее, что скорее сам натяну свою мошонку себе на голову, чем обижу Энджи, и Тина удовлетворенно кивнула: «Ну, вот и договорились».
— Убойная у тебя сестричка, — заметил я Энджи, опять лежа вместе с ней на кровати и просматривая икснетовские блоги. Мы только этим в основном и занимались: валяли дурака да лазили по икснету.
— Она, случайно, не произносила свою коронную фразу про мошонку? Это отвратительно. Знаешь, ей почему-то нравится слово «мошонка». Но ты не обращай внимания, тут ничего личного.
Я поцеловал Энджи. Мы стали читать дальше.
— Ты только послушай, — сказала Энджи. — «В грядущие выходные полиция рассчитывает осуществить от четырехсот до пятисот арестов в ходе предстоящей самой широкомасштабной на сегодняшний день операции против икснетовских диссидентов»!
Меня чуть не стошнило.
— Нельзя этого допустить, — сказал я. — Знаешь, есть ребята, которые сейчас джамят еще больше, просто желая доказать, что им море по колено. Ну не дурдом ли?
— А я считаю, что они молодцы, — ответила Энджи. — Пусть знают, что нас не запугать.
— Что? Нет, Энджи, нет! Мы не можем дать им повод бросить за решетку сотни ребят. Я сидел в тюрьме и знаю, что это такое. Там гораздо хуже, чем ты думаешь. Ты даже не представляешь, как там паршиво.
— У меня достаточно богатое воображение, — сказала Энджи.
— Ну все, хватит. Это слишком серьезно. Я не могу допустить новых арестов. А если буду сидеть сложа руки, то стану тем гадом, за какого меня держит Ван.
— Маркус, я прекрасно понимаю, насколько это серьезно. Ты думаешь, те ребята не знают, что им грозит тюрьма? Они, как и ты, борются за правое дело. Так поверь, что они делают это сознательно, предвидя последствия собственных поступков. И не тебе решать за них, бросить вызов опасности или спрятаться от нее.
— В моих силах остановить их, а значит, я несу ответственность за те самые последствия.
— Ты же все время отнекивался, когда тебя прочили в лидеры?
— И сейчас говорю, что никакой я не лидер. Но куда деваться, если люди сами обращаются ко мне? И если от меня зависит, останутся ли они на свободе, то я должен это сделать! Ну скажи, разве не так?
— Я могу сказать только, что ты готов рвать когти при первых признаках опасности. Боишься, что тебя вычислят. Думаю, ты дрожишь прежде всего за свою свободу!
— Ну, ты уж совсем меня с дерьмом смешала, — пробормотал я, отстраняясь от Энджи.
— Ай-ай-ай, бедненький мальчик! А кого чуть кондрашка не хватил, когда его в лицо назвали секретным-рассекретным ником?
— При чем тут это? И вообще, сейчас речь не обо мне, сама понимаешь. Энджи, ну почему ты такая?
— Почему ты такой! — сердито прикрикнула Энджи. — Почему у тебя не хватает смелости и воли оставаться тем, кто заварил всю эту кашу?
— Потому что это равносильно самоубийству!
— Какая же ты мелкая, трусливая дешевка, M1k3y!
— Не смей так обзываться!
— Ой-ёй-ёй, откуда что берется! Никак, ты осмелел, M1k3y?
Я слез с кровати, обулся, взял свою сумку и потопал домой.
> Почему я перестал джамить.
> Я никому ничего не указываю, потому что никакой я не начальник, несмотря на утверждения «Фокс-ньюс».
> Но я скажу вам, как сам лично планирую поступить, и если вы решите, что это правильно, можете последовать моему примеру.
> Я перестал джамить. По меньшей мере на этой неделе. А может, и на следующей. И не потому, что я испугался. Просто и ежу понятно, что на свободе лучше, чем в тюрьме. Дээнбисты придумали, как противодействовать нашей тактике, поэтому нам надо разработать новую тактику — не важно какую, лишь бы работала. Нет ни малейшего смысла в том, чтобы вслепую лезть в петлю. Это всего лишь джаминг, а обломиться за него может по полной катушке.
> Есть еще одно соображение. Если попадетесь на джаминге, дээнбисты могут через вас выйти на других ребят, ваших друзей и друзей ваших друзей. Заодно загребут даже тех, кто не пользуется икснетом, потому что ДНБ, как разъяренный бык, топчет всех подряд, им плевать, виноват человек или нет.
> Еще раз повторяю, я вам не указ.
> Но дээнбисты тупые, а мы крутые. Наш джаминг доказал, что им не под силу бороться с террористами, раз они не могут справиться с обычными подростками. А если вы попадетесь, они как бы окажутся умнее нас.
> НИКОГДА ИМ НАС НЕ ПЕРЕПЛЮНУТЬ! Мы самые крутые! Мы опять перехитрим ДНБ. Давайте вместе подумаем, как их снова опустить вместе со всеми козлами, которые объявили охоту на подростков!
Я разместил текст на своем блоге и лег спать. Я думал об Энджи.
Мы с Энджи не общались четыре дня, включая выходные, после которых закончилось мое двухнедельное отстранение от занятий в школе. Миллион раз я хотел позвонить ей либо отправить уже готовое сообщение по электронной почте или в чате, но так и не сумел собраться с духом.
И вот я вновь на уроке обществоведения, и миссис Андерсен, приторно улыбаясь, поздоровалась со мной и с комичной вежливостью поинтересовалась, как прошли «каникулы». Я пробормотал: «Никак», — и сел на свое место. До моего слуха донесся смешок Чарльза.
Темой урока было «очевидное предназначение» — теория, по которой американцам якобы самой судьбой предопределено править миром. Во всяком случае, это откровение следовало из объяснений миссис Андерсен. Она подбирала такие слова, будто нарочно провоцировала меня опять ляпнуть что-нибудь поперек и вылететь из школы.
Взоры целого класса устремились на меня, и я снова ощутил себя в шкуре M1k3y, предводителя икснетовского движения. Меня уже заколебало, что всем надо видеть во мне предводителя! Я хотел к Энджи.
Мне удалось продержаться до конца занятий, ничего не отчебучив. За весь день я не произнес, наверное, и восьми слов.
Едва прозвенел последний звонок, я ринулся прочь из дурацкой школы, на дурацкую улицу, к своему дурацкому дому.
Не успел я шагнуть из школьных ворот, как получил от кого-то настолько мощный толчок, что грохнулся на тротуар. Этим бараном оказался какой-то бомж, возрастом чуть старше меня. На нем было длинное засаленное пальто, обвислые джинсы и кроссовки в той стадии разложения, когда по ним будто прошлись топором. Грязные лохмы падали ему на лицо, а жидкая, ни разу не бритая бороденка уползала по горлу за вязаный воротник свитера непонятного цвета.
Все это я созерцал, лежа на тротуаре рядом с незнакомцем под недоуменными взглядами прохожих. Похоже, я очутился у него на пути, когда он двигал поршнями по Валенсии, не разбирая дороги и согнувшись под тяжестью рюкзака — тот валялся тут же, расползшийся кое-где по швам и весь в каких-то геометрических фигурах, нарисованных маркером.
