Анджела Картер - Ночи в цирке
Вскоре Полковник приобрел репутацию «оригинала». Довольно часто он вместе со своей свинкой навещал машиниста, и тот, отдыхая с прилипшей к нижней губе папироской, позволял Полковнику поиграть с рычагами управления. Но больше всего Полковнику нравилось навещать слонов, кормить их булками, которые он корзинами закупал на остановках у стоящих на железнодорожной насыпи крестьянок в платках, и размышлять над поразительным явлением: он, простой малый из Кентукки, обскакал самого Ганнибала, карфагенянина, классического героя древности: Ганнибал перевел своих гигантов через Альпы, а он своих – через Урал!
И все-таки, далее со своим неизменно оптимистичным отношением к жизни, он понимал, что это путешествие слоны переносят плохо. Условия их содержания были вполне приемлемыми; обложенные соломой, они ехали в теплушке, из тех, в каких по степям переезжали переселенцы, и в виде особой привилегии для толстокожих в их вагоне поставили печку. Но слоны уже не были похожи на опоры мира, способные держать на своих широких лбах небесный свод. Они кашляли, их маленькие глаза отчаянно слезились. Поезд уносил четвероногих великанов все да л ьше и дальше в суровый климат, который проникнет в их кожаные подошвы, отморозит ноги, прихватит и уничтожит легкие. Где-то еще дальше, на непостижимом Крайнем Севере, для которого климат этой земли был сравнительно умеренным, лежали, закованные в лед, их дальние родственники-мамонты; лед постепенно одерживает верх и над живыми кариатидами вселенной, и при всем стремлении Полковника походить на Поллианну,[95] он, наблюдая за тем, как тихо угасали его гиганты, поддавался порой сомнениям. Тогда он просил проводника добавить в печку угля: наверняка они страдали только от холода, а что до депрессии, то… несколько булок помогут им вернуть бодрость духа!
Он пытался отвлечься от сомнений, как от зубной боли, и отказывался верить своим глазам.
В эти дни тигры поглядывали на Принцессу так же, как их мелкие сородичи наблюдают за птицей на дереве, до которой им слишком трудно добраться. Через Миньону, которая отныне выступала от ее имени, при посредстве корявого перевода Феверс, Принцесса обратилась к Полковнику с просьбой предоставить в ее распоряжение мягкий вагон, и после продолжительного жевания сигары и согласия Сивиллы, которая сочла, что перемена обстановки поможет им всем развеяться, Полковник позволил ей это сделать. Никто из проводников не осмеливался показаться в мягком вагоне, а тигры оценили свое новое жилье по-своему. Они разодрали светлую парчу обивки, устроили себе лежанки и трогали свои отражения в зеркалах, которые укорачивали их полоски, зато увеличивали их число. Миньона, прильнув к плечу Принцессы, репетировала с ней новый репертуар для органа – сентиментальные салонные песенки, хоралы Баха, псалмы методистов – все, что могло хоть как-то успокоить тигров. Но Принцесса знала, что звери ей уже не доверяют и, что еще хуже, что она не доверяет им. Она страдала от отчаяния и чувства вины из-за того, что ей пришлось тогда применить оружие.
Полковнику звуки органа не нравились, поскольку они вызывали в его памяти труп тигрицы и роковое заключительное представление в Петербурге, накатывавшее фугой грандиозного провала. В его постоянном возбуждении угадывалось что-то болезненное и безысходное: в самый тяжелый и ответственный момент его покинули обезьяны, главный клоун совершил кульбит с манежа в сумасшедший дом… на фоне всего этого потеря в номере Принцессы была не слишком велика. Где-то в глубине души, отказываясь признаться в этом даже самому себе, Полковник понимал, что слоны с каждым днем слабеют. Большой цирк, который он собирается показать Великому Императору Японии, будет совершенно обескровлен, если по дороге не удастся приобрести хотя бы пару дрессированных медведей. Другого пополнения Сибирь предложить не могла.
Полковник вполне отдавал себе отчет в том, что участники Игрищ не только выигрывают, но иногда и проигрывают. (Боже мой, эти унизительные заголовки в «Варьете»!) У него захолонуло сердце, когда он услышал пение Миньоны: «О, священная глава, кровоточащая рана» и представил себе, как его собственная редковолосая башка получает от судьбы оплеуху.
В тамбуре мягкого вагона, скрестив руки на груди, стоял Силач. Он нес здесь сторожевую службу.
При виде хрупкой фигурки Миньоны сердце Самсона, как и прежде, начинало биться запертой в клетке птицей, однако он настолько научился сдерживаться, что стал у девушек покорным мальчиком на побегушках, чистил вместо них вольеру и помогал во всем, на что обрекла его мускулатура.
Безответная любовь оказала особое воздействие на внутреннее состояние Силача, и предмет его любви качественно изменился. Чисто половое влечение к потерянной для него Миньоне, рядом с которой он постоянно находился, постепенно переродилось в благоговейное поклонение этим двум существам, которые, казалось, преодолели пределы своей индивидуальности. Силач понимал, что не может любить одну без другой, как невозможно любить певицу и не любить ее песен, что он обязан любить обеих, не дотрагиваясь ни до одной. Физиологический аспект любви постепенно отступал. Силач начал носить верхнюю одежду – зримое свидетельство изменения его отношения к самому себе, купил плотную русскую рубаху с поясом, в которой стал меньше похож на громилу с большой дороги. Охраняя покой Принцессы и Миньоны. Силач пестовал свою эмоциональность, все еще пребывавшую в зачаточном состоянии.
Отрывисто кивнув, он пропустил Полковника.
Сидя за ухой в вагоне-ресторане, Полковник благодарил судьбу: «Слава Богу, что мне удалось сохранить право эксклюзивного показа Венеры из кокни!»
Розоватый отсвет настольной лампы смягчал визжащее великолепие румян, с помощью которых Феверс скрывала следы случавшихся с ней припадков плаксивости. Надеть в такой вечер корсет казалось ей верхом изощренности, и однако же она предприняла символическую попытку выглядеть на уровне пассажирки первого класса: надела кремовое платье для чаепития и заколола волосы так, чтобы не было заметно темного пробора; впрочем, закрытое на груди платье ей не шло, прибавляло и годы, и габариты, заколотые кудри висели сосульками, а «фиалки удачи» на плече выглядели дешевой и невзрачной подделкой, сгодившейся бы разве что в подарок маленькой девочке на день рождения.
Пока Полковник завязывал салфетку на шее Сивиллы, официант наблюдал за ними, как загипнотизированный.
– Свиньи едят то же самое, что и люди, – провозгласил Полковник. – Поэтому человек напоминает на вкус свинину, а каннибалы называют зажаренного хомо сапиенса «длинной свиньей», так точно! Всеядные, понимаете ли! Смешанное питание возбуждает у нас обоих зверский аппетит.
Упоминание о каннибалах как будто и впрямь раззадорило его аппетит, и он с неописуемым удовольствием набросился на телячью котлету, хотя, судя по ее виду, она была приготовлена в привокзальном буфете Иркутска несколько дней тому назад, доставлена на поезд и разогрета в подливке слишком яркого коричневого цвета, чтобы быть съедобной.
Я подсунула эту гадость Сивилле, которая, словно в подтверждение слов Полковника, тут же с ней расправилась. Должна признаться, что эта маленькая смышленая свинка была мне очень симпатична, к тому же она куда лучше меня переносила это путешествие. Складки ее жабо были безупречны, как в день нашего отъезда из Петербурга, а то и лучше; кого, интересно, Полковник заставил его отгладить? Девочку, присматривающую за самоваром? Проводника? Свинка сверкала чистотой и благоухала мазью, о которой Полковник, как бы он ни был пьян, не забывал, и я подумала, что мне и самой не помешал бы массаж, если бы его сделал мне один молодой человек.
А вот и он.
С чем у меня ассоциируется этот юноша? С музыкальным произведением, написанным для одного инструмента, но исполняемом на другом? С эскизом маслом для крупного полотна? Да, он, как говорит Лиззи, «незакончен», но все равно… Его пропитанное солнцем тело! Его выгоревшие на солнце волосы! Его лицо под гримом, словно лицо давно любимого человека, потерянного, потом вернувшегося, хотя я никогда раньше его не знала, хоть он для меня чужой, все равно – лицо, которое я всегда любила, даже если не видела раньше, чтобы, увидев, вспомнить – неясное, воображаемое лицо страстного вожделения.
Феверс рассеянно откусила кусочек хлеба, цветом и консистенцией напоминающего недожаренный бифштекс. Когда Полковник, освобождая место Уолсеру, взял Сивиллу на колени, молодой человек почувствовал на себе изголодавшийся взгляд, и ему показалось, что челюсти Феверс сомкнулись на его плоти с жутким сладострастием, не сулящим ему, однако, никакого вреда.
Ей нужно было всего-навсего определить степень непорочности этого странника и воспользоваться ею.
Ложка звякала в тарелке; нож поскрипывал в котлете; покачивалась бахрома розовых абажуров, отражаясь в темных окнах, как будто цветы на ветвях деревьев, сквозь анфиладу которых они проезжали; юрко, словно на невидимых колесиках, сновали туда-сюда официанты с тарелками на вытянутых руках; из кухни доносился грохот сковородок. На десерт подали фрукты.
