Владимир Митыпов - Зеленое безумие Земли

— ...как любят говорить математики, при данных условиях задача не имела решения. Но он решил ее по-своему, простившись с жизнью и передав дело тебе, потому что ты ближе стоишь к Будущему. В целом я не согласен с ним, но в выборе, буду надеяться, он не ошибся.

Когда они вышли на дорогу, тянущуюся вдоль берега мимо легких зданий, окруженных шелестящими деревьями, их встретил Эрик. Пес сидел в тени пальмы, и его морда с обвисшими ушами выражала почти человеческую скорбь.

— Подойди сюда, Эрик, — позвал Шанкар и, обращаясь к Бурри, сказал:

— Аштау не забыл и о нем. Он пожелал, чтобы Эрик провел остаток жизни с тобой. И еще: он завещал тебе свою единственную собственность — картину «Полнолуние»... Я улетаю в Индию, меня ждет там работа, и увидимся мы, наверное, не скоро.

Высокая прямая фигура Шанкара уже давно скрылась за зданиями, а Бурри все еще стоял у дороги...

Установка находилась глубоко под землей, в обширном помещении со сводчатым светящимся потолком. Великий Мозг представлял собой пять расположенных по кругу полушарий, каждое из которых имело в диаметре не менее десяти метров.

Бурри встретил сам Дамонт, элегантный, быстрый в движениях человек, со странно бледным лицом, которое в сочетании с ослепительно белой одеждой делало его похожим на жителя какого-то подземного бессолнечного мира.

— Бурри? — спросил он, стремительно останавливаясь перед ним. — По рекомендации и настоянию академика Аштау? Я — Дамонт. Надеюсь, ваше желание ознакомиться с проектом не является настолько основательным, что вы начнете разбирать наш Мозг?

Он кивнул на полушария, веки и кончики его губ слегка дрогнули. Это была обычная улыбка Дамонта.

— У вас их пять? — наугад спросил несколько озадаченный Бурри и подумал про себя, что вопрос довольно глупый, особенно в глазах такого человека как Дамонт.

— Нет, это одна установка, — объяснил Дамонт и, подведя его к одному из полушарий, терпеливо продолжал:

— Все заключается в том, что они, образно выражаясь, выращены в особом растворе, а это, как вы сами понимаете, в известной мере ограничивало размер получаемого тела. В принципе можно создать одно тело вместо пяти, но выдержать постоянный режим и состав среды в этом случае намного труднее. Во-вторых, у этого вещества весьма невысок предел прочности в период кристаллизации. При значительных размерах начинается разрушение его под действием собственной тяжести. Обратите внимание на структуру вещества.

Дамонт осторожно дотронулся до поверхности полушария. Оно напоминало мутное зернистое стекло или пористую, покрытую слизью, полупрозрачную шкуру какой-нибудь ископаемой рептилии.

— Сто миллиардов элементов-ячеек, соответствующих нейронам нашего мозга, — с гордостью сказал Дамонт. Лицо его по-прежнему оставалось бесстрастным, только слегка порозовело. — Во всей установке — пятьсот миллиардов. И при этом, обратите внимание, все они работают с равной эффективностью. Срок их действия практически вечен. Объем вмещаемой информации... Впрочем, судите сами: вся сумма человеческих знаний от палеолита до наших дней занимает едва одну треть Мозга.

Бурри был ошеломлен. Ничего более величественного, он это чувствовал, до этого создано не было.

— Но не подумайте, что перед вами просто хранилище знаний. О нет! Установка на основе анализа имеющихся в ее распоряжении сведений производит логические операции, то есть, попросту говоря, она мыслит, думает.

Голос Дамонта слегка дрогнул. Похоже было, что он сам потрясен своим детищем, не может еще до конца осмыслить его и привыкнуть к нему.

Бурри, как и каждому, приходилось встречаться с явлениями, за которыми он признавал их неоспоримое превосходство. Однажды в детстве он видел лебедей, и острое чувство сожаления от неимения у людей таких же белоснежных крыльев таилось в нем и доныне. Несмотря на свои геликоптеры, ионолеты и ракетоиды, человек так и не стал жителем прекрасной стихии — воздуха... Что-то подобное он испытывал при общении с Аштау. В том необозримом мире мысли, куда брал его с собой академик, Бурри приходилось часто просто наблюдать за стремительным полетом своего учителя на недосягаемой высоте. Сколько трудов и напряжения тратил Бурри для того, чтобы, если и не быть наравне со своим учителем, то хотя бы следовать за ним!

Но то, что происходило сейчас, не походило ни на что. Весь опыт, все достояние человечества — всего лишь одна треть установки! В этом было что-то унизительное, словно кто-то равнодушно и безжалостно доказал ничтожность человека, его ограниченность, несовершенство его природы. Так, наверно, чувствовал себя человек, который первым уверился, что Земля — не центр мироздания.

— Я понимаю, что вы ощущаете, — сказал Дамонт, выказывая неожиданную проницательность. — Мне это знакомо... Но если говорить о моральных аспектах, то разве одно то, что мозг создан людьми, не делает чести их уму?

И Дамонт, не дожидаясь ответа, жестом пригласил Бурри за собой.

В большой комнате, куда они прошли, Бурри бросилось в глаза обилие всевозможных приборов со множеством шкал. В огромном, во всю переднюю стену, экране горело пять четких вертикальных линий.

— Это показатели самочувствия каждой из пяти составляющих Мозга, — мельком взглянув на них, пояснил Дамонт. Не торопясь, Дамонт прошел к экрану и остановился, задумчиво опустив голову. Он стоял сейчас боком к Бурри и едва достигал четверти высоты экрана, свет которого заливал лицо и белую одежду ученого холодным изумрудным сиянием. Казалось, Дамонт стоит на дне гигантского аквариума, наполненного светящейся радиоактивной водой.

Если не считать приглушенного пения приборов, к которому ухо скоро привыкло, в просторном помещении стояла тягостная тишина. К тому же еще эта зеленая махина экрана, разрезанная тонкими вертикальными лучами...

— Ранкама мне сообщил, — неожиданно заговорил Дамонт, не меняя позы, — что вы представляете ту часть философии, которая именуется гносеологией. Если не ошибаюсь, по профессии вы — нейрофизиолог, как и Аштау?

— Да... но не совсем.

— Неважно. Я тоже не совсем нейрофизиолог. Я в большей степени химик.

Дамонт немного помолчал, а затем, расхаживая перед экраном, заговорил снова:

— Все члены Комиссии, кроме вас, уже готовы к обсуждению проекта. Вам остается еще испытать на себе действие Мозга.

Дамонт подошел к боковой стене и, открыв в ней незаметную дверцу, вынул прозрачный обруч. Когда он подошел ближе, Бурри разглядел внутри кольца синеватые дипирамидальные кристаллы, расположенные по всей окружности через равные интервалы.

— Пока мы пользуемся вот этой диадемой. Со временем, когда встанет вопрос о вовлечении в поле действия Мозга всего населения Земли, под кожей головы каждого человека будет помещена миниатюрная биоэлектрическая система, с помощью которой Великий Мозг и мозг каждого индивидуума составят единый, фантастически мощный мыслительный аппарат. Результаты многочисленных опытов вам уже известны. Хочу лишь добавить, что активной стороной, дающей начальный импульс и общее направление мысли, выступает во всех случаях — я это подчеркиваю — человеческий мозг... Итак, я оставляю вас наедине с Великим Мозгом, вернее — наедине с самим собой, потому что с момента, когда вы наденете диадему, Мозг станет частью вашей личности. Направление мысли выбирайте любое, которое покажется вам интересным.

Опустив веки, Дамонт улыбнулся уголками бледных губ и удалился.

Оставшись один, Бурри прошелся до экрана и обратно. Спину слегка холодило, в голове беспорядочно толпились какие-то мысли без конца и начала.

«Эх, Аштау бы сюда! — тоскливо подумал Бурри. — Аштау... Но потому-то он и умер, что увидел: Мозг несет неразрешимые противоречия. Но какие? Что увидел Аштау сквозь завесу времени?»

Бурри остановился и машинально покусал прозрачное кольцо диадемы. Глаза его лихорадочно блестели, в голове начинал оформляться вопрос, который он поставит сейчас перед Мозгом, и даже не перед Мозгом, а перед самим собой.

— Значит так: будущее, соответствующее логике Великого Мозга, — громко сказал Бурри, решительно надел диадему и, закрыв глаза, рухнул в кресло.

Вопреки ожиданию, ничего не произошло. Время шло и, кроме приглушенного шума приборов, который теперь уже не обладал прежней слитностью, все было как раньше, за исключением того, что Бурри теперь знал, вернее успел сосчитать, что шум издают четыреста восемнадцать счетчиков, преобразователей, синхронизаторов, кольцевых каскадных сцинтилляторов и электронных синапсоидов. Это было странное, непривычное ощущение, которое воспринималось как должное. Чем-то все это напоминало множество доступных, на расстоянии вытянутой руки, дверей. Стоило дотронуться до любой из них, как оттуда (Бурри это знал) вырвется поток сведений о любом из этих приборов — принцип устройства, назначение, характеристики материалов, из которых они сделаны. Из интереса Бурри приоткрыл одну из этих дверей и через мгновение уже знал все о синапсоиде, он его разобрал, собрал, сломал, отремонтировал и даже рассчитал новую, более совершенную схему аналогичного прибора. Это было чем-то мимолетным, попутным, так как Бурри ни на секунду не забывал, что у него сейчас другая задача.