Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков
– Но ведь я не делал ничего дурного. Я просто люблю шахматы.
– Увы, слишком сильная любовь имеет тенденцию уничтожать свой объект. В этом смысле она является нарушением третьего постулата – и обычно заканчивается трагедией.
– Что ж, Дмитрий Александрович, значит, я преступник?
– Вы просто бедный глупый мальчик, нашедший погибель.
– Погибель? Так вы все-таки…
Д. А. У. покачал головой.
– Кирилл, даже если бы меня не было сейчас здесь, это ничего бы уже не изменило. Ваша судьба внутри вас. Вы узнали о «ничейной смерти» шахмат, и теперь все предрешено. Другой человек, пожалуй, мог бы уехать куда-то в тайгу, дать обет молчания, полностью замкнуться и провести запатованным всю оставшуюся жизнь. Но вы не такой. Вы и в самом деле слишком страстно любите шахматы. А потому любой ход, сделанный вами из этой позиции, приведет к гибели. Это совсем не пат, мой дорогой Кирилл. Это цугцванг.
– Нет! – Кирилл медленно встал и какими-то странными, словно бы деревянными шагами начал аккуратно обходить Дмитрия Александровича, двигаясь к двери. – Нет! Я вам не верю! – Последнее слово Кирилл почти выкрикнул. – Это неправда! Вы лжете!
Открыв дверь и увидев, что в коридоре никого нет, Кирилл захохотал:
– У вас ничего не получится! Прощайте!
Дмитрий Александрович молчал.
По лицу его текли слезы.
А Кирилл, уже не оглядываясь, бросился в темноту, в знакомый узкий коридор, к заветной лестнице, ведущей наверх, на воздух, на свободу, прочь из ЦДШ, из страшного спецхрана, проникновение в который чуть не стоило ему жизни (Кирилл не понимал, как именно, но чувствовал: чуть не стоило жизни), от хитроумных интриг великого Уляшова, от сводящей с ума софистики, «продвинутой профилактики», как звезда вдоль эклиптики, как психоз в нейролептики, в ядовитые лютики (в куриную слепоту), о, прав был Броткин, поворот, еще поворот, теперь в спину уже не выстрелят, вот и фойе, и портрет Александра Петрова (кисти Григория Мясоедова), и выход на теплый ночной бульвар,
и спасен, спасен, спасен.
……
Он бежал по Москве,
куда-то в сторону Пречистенской набережной
и все никак не мог поверить до конца в собственную удачу.
(Да, мы выпутались из подстроенной Д. А. У. ловушки, мы не стали поддаваться на провокации, биться над предложенными парадоксами, теряя время (Уляшов наверняка ждал подмогу, чтобы разделаться с Кириллом), мы просто ушли – и оставили соперника в дураках, опровергли его иезуитские планы; отыскали единственно верный маневр.
Цугцванг, говорите? Не на того напали!)
И в эту самую секунду Кирилл вдруг увидел истинное положение фигур. (Увидел так, как видят сложную комбинацию – уже присутствующую на доске, но скрытую за дремучим лесом вариантов, за десятками и сотнями возможных развилок, и в какой-то момент проявляющуюся, проступающую, дающую ответ на все вопросы позиции.) У него страшно закружилась голова, перехватило дыхание; и пришлось сесть прямо на тротуар.
Коники-слоники, бедные мои братишки…
Выхода – в самом деле – не было.
Ведь Кирилл – не Уляшов; Кирилл не станет скрывать истину от сограждан, не станет держать их в неведении, не станет врать и лицемерить. Кирилл физически не сможет этого сделать. Просто потому, что есть вещи, которые нельзя замалчивать – иначе общество превращается в тоталитарную секту (горстка людей живет в подземелье, и гуру утаивает от них факт существования солнца). Просто потому, что есть вопросы, которые гораздо больше отдельного человека – и не вмещаются в нем, раздирают его изнутри. Вот почему Кирилл завтра же должен сообщить всем о «ничейной смерти» шахмат, наступившей более двадцати лет назад, в 2058 году, о многолетнем обмане, в котором держали россиян. Морок должен развеяться! Но… ведь Кирилл – не Уляшов. В эпоху Переучреждения Д. А. У. без малейших сомнений уничтожил прежнюю, литературоцентричную культуру России; стер ее с лица земли, выбросил на свалку истории, от-ме-нил. И так легко! Готов ли Кирилл с такой же легкостью уничтожить теперь всю российскую культуру шахмат? Стать новым Д. А. У.? Сжечь – действительно, как Герострат – только что отстроенное великолепное здание? Буквально – выйти на трибуну и объявить: «Дорогие россияне! То, что вы так любили, чем так интересовались, чему посвящали массу времени и сил, с чем связывали воспоминания детства, юности и зрелости, – все это давно мертво и не имеет смысла!» Весь этот прекрасный, стройный, строгий мир. Где бабушки читают на ночь внукам книжки Василия Панова и Ильи Майзелиса, где первоклассники идут 1 сентября в школу с учебниками Марка Дворецкого, где будущих друзей узнают по цитатам из Давида Бронштейна («В этой позиции часто встречается фианкетированный… король»), где пылкий студент, не в силах таить чувства, играет с девушкой Королевский гамбит, а пожилой алехиновед, смущаясь, провожает до дома знакомую каспаристку; где встречаются у памятника Ботвиннику и гуляют по улице Нимцовича, где поклонники Троицкого спорят с поклонниками Куббеля, где верят в преимущество двух слонов, в проходные пешки и в пирожное «Эксельсиор». О, это не просто «культура» – это вся жизнь; жизнь как она есть; жизнь в самых лучших, самых сладких, самых незабываемых проявлениях. Так что же: must be canceled[72]? Из-за того, что где-то случилась «ничейная смерть» шахмат? Но ведь она, «ничейная смерть», еще не дошла до России! И никто о ней не знает. Нет, Кирилл не имеет права покушаться на шахматную культуру – единственную, быть может, отраду миллионов людей в этой бедной, холодной, печальной стране. А если покусится, если уничтожит – то будет ничем не лучше Д. А. У. Но ведь если не покусится, ничего никому не расскажет, станет молчать – тоже будет ничем не лучше Д. А. У. И выбор невозможен. Нельзя утаивать истину от людей. И нельзя рассказывать истину людям. Да ведь ты не утаишь (при всем желании), все равно случайно выдашь – словом, жестом, внезапным замешательством в ходе невинного, казалось бы, разговора, ночным бормотанием, горячечным бредом, узором повседневных поступков, рисунком не имеющих отношение к делу фраз. Выдашь – и все сразу рухнет. А люди не должны знать. Но люди должны знать. Как жить с этим? Вот он – цугцванг.
Страшная, чудовищная безнадежность навалилась на Кирилла.
Он почти физически ощущал тяжесть обрушившегося на него знания.
И ему не с кем было разделить это гнетущее знание, некому было рассказать о своей проигранной позиции (да никто бы его и не понял); некого было звать на помощь.
Любой ход вел к гибели.
* * *
Муха села на варенье. Крибле-крабле-бумс. А может быть, нет ничего плохого в «ничейной смерти» шахмат? Кстати, почему сразу «смерть»? Черная ночная вода Москвы-реки. Что, если следует вести речь о «ничейной жизни»? Вдруг наивысшая цель шахматного искусства заключается именно в достижении ничьей? Крабле-крибле. Наверное, не зря в шахматах существует так много способов разойтись миром: соглашение сторон, вечный шах, трехкратное повторение ходов, пятьдесят ходов без взятий фигур и движений пешек, построение крепости, голые короли. Пат, в конце концов. Король с лишним слоном – уже не побеждает (как и король с лишним конем (и с двумя лишними конями)). Вот и все стихотворенье. Что, если шахматы вообще не следует «спасать» от ничьих? А «ничейная смерть» – не кошмарный финал, но «телеологическая причина» существования шахмат? Тихая набережная, теплое железо ограды. Помните, учили в школе этюд Рихарда Рети, самую красивую шахматную задачу всех времен? Там ведь тоже надо было сделать ничью (используя тот парадоксальный факт, что на шахматной доске катет и гипотенуза треугольника имеют одинаковую длину: король успевал за проходной пешкой). Крибле муха на варенье. О, придуманная Рети ничья в тысячу раз эффектнее любых матовых атак. Сильное ли там течение? Каменистое ли дно? (Или песчаное, нежное?)
