Генри Олди - Крепость души моей
– Гаденыш! – рявкнул бык.
Я и не заметил, что бык выбрался из-за своего плетня. Красный, потный, он рыл пол копытом. На официанта бык глядел, как на заклятого врага.
– Учился он! Женился он! Ремонты, зар-раза…
Из выпученных бычьих глаз потекли слезы. Дыша луком и перегаром, бык ринулся к нашему столику. Кулак-кувалда ударил официанта в голову. Нет, не ударил. В последний момент, спружинив на полусогнутых, Вадим Петрович нырнул под кулак. Стул, на котором сидел официант, упал. Промахнувшись, бык утратил равновесие. Его повело, он ухватился за стену, срывая этническую керамику. Брызнули осколки, бык всем телом развернулся к официанту, желая продолжить разговор. Тут выяснилось, что у Вадима Петровича чудесный хук с левой.
Бык лег, как на бойне.
– …боксом занимался, – скучно сказал официант. – И что теперь?
23:42
…давай-давай-давай…
– Давай!
– А не заметут?
– Да кому оно на хрен надо? Теперь-то?!
Кирпич ударил в центр витрины. С оглушительным звоном и грохотом стекло разлетелось вдребезги. Осколки – искры гаснущего фейерверка – сверкнули в свете фонаря и канули в ночь. Витрина осыпалась вся, без остатка. На месте бликующей поверхности возник глухой провал.
Черный квадрат Малевича.
– Круто! – оценил белобрысый дылда.
Застиранный «Адидас» пузырями вздувался на его коленях.
– Давай-давай-давай! Шебуршим!
Подавая пример, чернявый живчик со спортивной сумкой первым сунулся внутрь. Приятели рванули следом, не желая отставать. Свет фонаря мазнул по их спинам. Картина темперой: контуры рамы, темная грунтовка. Сюрреалистические, выписанные сепией фигуры исчезли во мраке.
Три богатыря, вид сзади.
В магазине раздался приглушенный звон.
– Б-блин! Темно, как у негра в жопе…
– Витюль, у тебя зажигалка есть?
Вспыхнул огонек. Его заслонила чья-то спина.
– Давай-давай-давай!
– Даю…
– Набирай, не тормози!
Вскоре богатыри выбрались на улицу. Раздувшись, как сытый удав, сумка оттягивала плечо Алеши Поповича. У дылды-Муромца из карманов, грозя вывалиться, торчали бутылки грузинского коньяка. Еще три он нес в руках: пару «Гринвичей» в шуйце, импортный пузырь в деснице. Добрыня тащил пакет, из которого выглядывали пивные горлышки. Под мышкой запасливый Добрыня зажал кирпич. «Пригодится!» – читалось на его лице.
– Шо тут у нас?
Муромец воздвигся под фонарем. Развернул пузырь этикеткой к себе:
– Стра… Страшила! Точно, «Страшила»!
– Шо за «Страшила»? – Попович сгорал от любопытства.
– Вискарь, вроде…
– Давай-давай-давай!
– Не гони. Уроню, побью добро…
Пузырь откочевал к Поповичу. В отличие от Муромца, руки у него были свободны. Чпокнув, пробка отправилась в ночь. Чернявый жадно припал к «Страшиле».
– Ыгль! – булькнул он спустя минуту. – Самогон!
– Много ты понима…
Не договорив, Муромец присосался к пузырю.
– Круто! Я, блин, Уокер.
– Кто?
– Уокер. Техасский рейнджер…
– Кокер ты, – буркнул Добрыня. – Спаниель.
– Зацени!
Добрыня аккуратно поставил под фонарь пакет с добычей. Рядом, с другой стороны столба, он положил кирпич.
– Вы чего творите?! Чего творите, уроды?!
На углу, под тополями, замершими в оцепенении, объявилось привидение. Горестно всплеснув руками, оно мотыльком потянулось на свет – и обрело материальность. Глеб Яковлевич Бледных, член Союза театральных деятелей, в парусиновых брюках и льняной рубашке; картина «Три богатыря и театральный деятель в белом».
Белила, тушь, виски; битое стекло.
– Все зашибись! – осклабился Попович. – Глотни, брат…
– Не наглотались еще? Не наглотались?!
– Хлебай, говорю. Поправь нервы…
– Из-за вас! Из-за таких, как вы!
– Не понял…
– Уроды! Из-за вас!..
С неожиданной резвостью Глеб Яковлевич подскочил к Поповичу и заехал тому кулаком в ухо. Попович взмахнул руками, оступился, зацепившись за бордюр. С размаху чернявый сел на землю. В сумке жалобно задребезжало; кажется, даже разбилось.
– Ни хрена себе!
– Ну, козёл!
Ответный удар Муромца расквасил Глебу Яковлевичу нос. Брызнула кровь, пятная лицо и рубашку. Глеб Яковлевич отступил, зажав нос ладонью. Темные капли набухали меж пальцев, срывались вниз.
– Уроды! – хлюпнул он.
– Козёл! Вали отсюда!
Попович, сидя на земле, отчаянно тряс головой. Он словно пытался вытрясти из уха поселившийся там звон. Добрыня глянул на агрессора, на бутылку, которую успел взять у Муромца. Пристроив пузырь рядом с кирпичом, он шагнул к Глебу Яковлевичу, ухватил того поперек туловища и подмышку – и, молодецки крякнув, швырнул через бедро.
Глеб Яковлевич грохнулся со всего маху. Спиной, так что дух вышибло. Он засипел, пытаясь глотнуть воздуха, и получил ногой по ребрам от Поповича.
– Урою! Урою, козлина!
Очухавшийся Попович петухом наскакивал на врага, скорчившегося на земле. Пинал его раз, другой, и вновь отпрыгивал.
– Урою!
– Да ладно, хорош…
– Хорош, – согласился Попович.
Он отошел, ковыряя пальцем в ухе. Зубами сорвал пробку с пива:
– Вот! Совсем другое дело! Эй, козел, пивка хошь?
Глеб Яковлевич, хрипя, полз прочь.
– Все путем, брат, – Попович догнал его, помог сесть, придержал под локоть. – Ну, помахались. Ты мне, мы тебе… Проехали. Давай-давай-давай!
Словно под гипнозом, Глеб Яковлевич взял пиво. Отхлебнул, закашлялся. Пена текла ему на грудь. Попович заменил пиво на вскрытую Муромцем бутылку «Гринвича». Глеб Яковлевич отхлебнул веселее.
– Вот это по-нашему! Дай я…
Отобрав коньяк, Попович сделал изрядный глоток. Сел рядом, приобняв за плечи недавнего врага. Белая одежда Глеба Яковлевича была грязно-серой от пыли. По рубашке расплылись бурые пятна. Он запрокинул голову, пытаясь унять идущую носом кровь. Извлек из кармана мятый платок, морщась, приложил к ноздрям. Подошел Муромец, сел с другой стороны:
– А не хрен было на нас гнать. Чего это сразу: из-за нас?
– Ы-ы, – простонал Глеб Яковлевич.
– Нашел крайних! Мы что, хуже всех? Вот и не хрен было…
– Из-за пидоров, – хмуро заявил Добрыня. – Из-за них все.
Он вернулся за «Страшилой» и подытожил, как гвоздь забил:
– А мы – не пидоры.
И уселся напротив.
– Вздрогнули?
– Прямо тут?
– А шо? Нормально!
– А не заметут?
– Давай-давай-давай!
– Ну, чтоб нашли! – внезапно провозгласил Глеб Яковлевич.
Подавая пример, он запрокинул «Гринвич» к небесам. Богатыри не заставили себя ждать. Четыре блестящих донышка уставились в небо линзами телескопов. Словно искали, высматривали там кого-то, в черной бездне с редкими искорками звезд.
– Слышь, брат… – с опозданием поинтересовался Попович. – Кого нашли-то?
– Да уж не вас, – буркнул Глеб Яковлевич. – Вас уже нашли.
– Кто?!
Ответом на вопрос скрипнули тормоза.
Милицейский «бобик» подкатил тише мыши. Ни мигалок, ни сирен, лишь деловитое урчание и шелест шин. Ослепительно вспыхнули фары. Все ладони невольно метнулись к глазам: прикрыть. Муромец выронил бутылку. Плеща содержимым и воняя клопами, та покатилась под колеса.
– В жопу себе посвети, мусор!
– Валите на хрен!
– Мен-ты каз-лы! Мен-ты каз-лы!
Громко хлопнула дверца. Тень, плохо различимая в сиянии фар, с удовлетворением объявила:
– Насчет козлов. Сейчас кое-кто получит по рогам.
– Однозначно!
Добрыня потянулся за кирпичом. Увы, богатырю не дали даже подняться на ноги. Три угольные фигуры – силуэты, вырезанные из черной бумаги – возникли в лучах света. Электричество, тушь; кадр из комикса.
Резиновые дубинки вознеслись и упали.
– Бабы, – убежденно сказал сержант Нечипорук. – От них все зло.
И занюхал рукавом.
– Точно, – поддержал сержант Бессмертный. – Как Пиночета его мымра достанет, так хоть из отдела беги. Он ей слово поперек сказать боится. На нас отрывается…
– Еще скажите, от Евы все пошло, – хихикнул Глеб Яковлевич. Его развезло, он кренился набок, желая лечь. Рубашку он выпростал из штанов, время от времени вытирая лицо подолом. – Или от Лилит.
– Лилит? – заинтересовался стажер Гусь. – Кто такая?
Форма висела на стажере мешком. По бокам фуражки, сползавшей на лоб, торчали оттопыренные уши. В руках Гусь вертел вещественное доказательство, и никак не решался отхлебнуть. Надеясь на подсказку, он ловил взгляд сержанта Нечипорука. Сержант глядел мимо, поощряя самостоятельность.
– Не берите в голову, молодой человек.
– Нет, ну кто такая?
– Неудачный эксперимент…
– А, – просиял стажер Гусь. – Монстр Франкенштейна!
– Скорее, Всевышнего.
– Все мы эксперимент, – буркнул сержант Бессмертный. – Неудачный.
– А чего сразу все? Чего – все?! – вскинулся Муромец.
Дылда охнул и умолк, держась за ребра. Ему сунули «болеутолитель», и Муромец благодарно забулькал.
– А я говорю, это из-за пидоров…
