Виктор Пелевин - Священная книга оборотня

— Не ты, — сказал он тихо, — а это…

— Что?

— Хвостоблудие, — сказал он совсем тихо и опустил глаза.

Я укусила себя за губу. Я знала, что смеяться ни в коем случае нельзя — он делился со мной самым сокровенным. И я не засмеялась. Но усилие было таким, что из-за него на моем хвосте вполне мог появиться новый серебряный волосок. Он, значит, и термин придумал.

— Только не обижайся, — сказал он. — Я тебе честно все говорю, как чувствую. Хочешь, я врать буду. Только тогда ведь смысла не будет друг с другом говорить.

— Да, — сказала я, — ты прав. Просто все это как-то неожиданно.

Несколько минут мы молчали, глядя, как покачиваются под ветром верхушки разросшихся зонтиков.

— И давно ты это… веруешь? — спросила я.

— Уже лет пять как.

— А я, если честно, думала, ты больше по нордическому пантеону. Фафнир там, Нагльфар. Фенрир, Локи. Сны Бальдра…

— Это все тоже, — смущенно улыбнулся он. — Только это внешнее, шелуха. Как бы обрамление, эстетика. Ну, знаешь, как сфинксы на берегу Невы.

— И как же ты дошел до такой жизни?

— Я в юности Кастанедой увлекался. А потом прочел у него в одной из книг, что осознание является пищей Орла. Орел — это какое-то мрачное подобие Бога, так я понял. Я вообще-то не трус. Но от этого мне страшно стало… В общем, пришел к православию. Несмотря на определенную двусмысленность ситуации. Я ведь тогда уже волком был, три года как приняли в стаю. Тогда у нас стая еще была, полковник Лебеденко жив был…

Он махнул рукой.

— Осознание является пищей Орла? — переспросила я.

— Да, — сказал Александр. — В это верили маги древнего Юкатана.

Все-таки какой еще мальчишка, подумала я с нежностью.

— Глупый. Это не осознание является пищей Орла. Это Орел является пищей осознания.

— Какой именно Орел?

— Да любой. И маги древнего Юкатана тоже, вместе со всем своим бизнесом — семинарами, workshop'ами, видеокассетами и пожилыми мужественными нагвалями. Все без исключения является пищей осознания. В том числе я и ты.

— Это как? — спросил он.

Я взяла у него сигару и выпустила облако дыма.

— Видишь?

Он проследил взглядом за его эволюцией.

— Вижу, — сказал он.

— Осознаешь?

— Осознаю.

— Оборотень — как это облако. Живет, меняет форму, цвет, объем. Потом исчезает. Но когда дым рассеивается, с осознанием ничего не происходит. В нем просто появляется что-то другое.

— А куда осознание идет после смерти?

— Ему нет надобности куда-то идти, — сказала я. — Вот ты разве идешь куда-то? Сидишь, куришь. Так и оно.

— А как же рай и ад?

— Это кольца дыма. Осознание никуда не ходит. Наоборот, все, что куда-то идет, сразу становится его пищей. Вот как этот дым. Или как твои мысли.

— А чье это осознание? — спросил он.

— И это тоже является пищей осознания.

— Нет, ты вопрос не поняла. Чье оно?

— И это тоже, — терпеливо сказала я.

— Но ведь должен…

— И это, — перебила я.

— Так кто…

Тут до него, наконец, дошло — он взялся за подбородок и замолчал.

Все-таки объяснять такие вещи в отвлеченных терминах трудно. Запутаешься в словах: «В восприятии нет ни субъекта, ни объекта, а только чистое переживание трансцендентной природы, и таким переживанием является все — и физические объекты, и ментальные конструкты, к числу которых относятся идеи воспринимаемого объекта и воспринимающего субъекта…» Уже после третьего слова непонятно, о чем речь. А на примере просто — пыхнул пару раз дымом, и все. Он вот понял. Или почти понял.

— Что же это все, по-твоему, вокруг? — спросил он, забирая у меня сигару. — Как в «Матрице»?

— Почти, но не совсем.

— А в чем разница?

— В «Матрице» есть объективная реальность — загородный амбар с телами людей, которым все это снится. Иначе портфельные инвесторы не дали бы денег на фильм, они за этим следят строго. А на самом деле все как в «Матрице», только без этого амбара.

— Это как?

— Сон есть, а тех, кому он снится — нет. То есть они тоже элемент сна. Некоторые говорят, что сон снится сам себе. Но в строгом смысле «себя» там нет.

— Не понимаю.

— В «Матрице» все были подключены через провода к чему-то реальному. А на самом деле все как бы подключены через GPRS, только то, к чему они подключены, — такой же глюк, как и они сами. Глюк длится только до тех пор, пока продолжается подключение. Но когда оно кончается, не остается никакого hardware, которое могли бы описать судебные исполнители. И никакого трупа, чтобы его похоронить.

— Вот тут ты не права. Это как раз бывает сплошь и рядом, — сказал он убежденно.

— Знаешь, как сказано — пусть виртуальные хоронят своих виртуалов. Погребающие и погребаемые реальны только друг относительно друга.

— Как такое может быть?

Я пожала плечами.

— Погляди вокруг.

Он некоторое время молчал, размышляя. Потом хмуро кивнул.

— Жаль, не было тебя рядом, чтобы объяснить. А теперь уж чего… Жизнь сделана.

— Да, попал ты, бедолага, — вздохнула я. — Двигай теперь точку сборки в позицию стяжания Святаго Духа.

— Смеешься? — спросил он. — Смейся, рыжая, смейся. Глупо, я не спорю. А ты сама в Бога веришь?

Я даже растерялась.

— Веришь? — повторил он.

— Лисы уважают религию Адонаи, — ответила я дипломатично.

— Уважают — это не то. Ты можешь сказать, веришь ты или нет?

— У лис своя вера.

— И во что они верят?

— В сверхоборотня.

— Про которого лорд Крикет говорил?

— Лорд Крикет только звон слышал. И то недолго. Он о сверхоборотне не имел никакого понятия.

— А кто это — сверхоборотень?

— Существует несколько уровней понимания. На самом примитивном это мессия, который придет и объяснит оборотням самое главное. Такая интерпретация навеяна человеческой религией, и главный профанический символ, который ей соответствует, тоже взят у людей.

— А что это за главный профанический символ?

— Перевернутая пятиконечная звезда. Люди ее неправильно понимают. Вписывают в нее козлиную голову, так что сверху получаются рога. Им лишь бы черта во всем увидеть, кроме зеркала и телевизора.

— А что эта звезда значит на самом деле?

— Это лисье распятие. Типа как андреевский крест с перекладиной для хвоста. Распинать, конечно, мы никого не собираемся, не люди. Здесь имеется в виду символическое искупление лисьих грехов, главный из которых — неведение.

— И как сверхоборотень искупит лисьи грехи?

— Он передаст лисам Священную Книгу Оборотня.

— Что это за книга?

— Как считается, в ней будет раскрыта главная тайна оборотней. Каждый оборотень, который ее прочитает, сумеет пять раз понять эту тайну.

— А как эта книга будет называться?

— Я не знаю. И никто не знает. Говорят, что ее названием будет магическое заклинание-пентаграмматон, уничтожающее все препятствия. Но это просто легенды. У понятия «сверхоборотень» есть истинный смысл, который не имеет никакого отношения ко всем этим байкам.

Я ждала вопроса об этом истинном смысле, но он спросил о другом:

— Как так — сумеет понять тайну пять раз? Если ты что-то понял, зачем тебе понимать это еще четыре раза? Ведь ты уже в курсе.

— Совсем наоборот. В большинстве случаев, если ты что-то понял, ты уже никогда не сумеешь понять этого снова, именно потому, что ты все как бы уже знаешь. А в истине нет ничего такого, что можно понять раз и навсегда. Поскольку мы видим ее не глазами, а умом, мы говорим «я понимаю». Но когда мы думаем, что мы ее поняли, мы ее уже потеряли. Чтобы обладать истиной, надо ее постоянно видеть — или, другими словами, понимать вновь и вновь, секунда за секундой, непрерывно. Очень мало кто на это способен.

— Да, — сказал он, — понимаю.

— Но это не значит, что ты будешь понимать это через два дня. У тебя останутся мертвые корки слов, а ты будешь думать, что в них по-прежнему что-то завернуто. Так считают все люди. Они всерьез верят, что у них есть духовные сокровища и священные тексты.

— Что же, по-твоему, слова не могут отражать истину?

Я отрицательно покачала головой.

— Дважды два четыре, — сказал он. — Это ведь истина?

— Не обязательно.

— Почему?

— Ну вот, например, у тебя два яйца и две ноздри. Дважды два. А четырех я здесь не вижу.

— А если сложить?

— А как ты собираешься складывать ноздри с яйцами? Оставь это людям.

Он задумался. Потом спросил:

— А когда должен прийти сверхоборотень?

— Сверхоборотень приходит каждый раз, когда ты видишь истину.

— А что есть истина?

Я промолчала.

— Что? — повторил он.

Я молчала.

— А?

Я закатила глаза. Мне ужасно идет эта гримаска.

— Я тебя спрашиваю, рыжая.

— Неужели не понятно? Молчание и есть ответ.