Юрий Никитин - Тангейзер
Все довольно шумели, взревывали, из-за стола не выпускали, такое событие нужно обмыть вином, чтобы все шло хорошо.
Ландграф, как видел Тангейзер, посоветовался с Вольфрамом и сказал приветливо:
– Но раз уж вам повезло встретиться с другом детства, с вашей стороны будет нехорошо сразу же отправиться дальше.
– Ваша светлость!
Ландграф покачал головой.
– Имение, что ждало вас восемь лет, подождет еще недельку.
– Ну, – пробормотал Тангейзер, – все-таки ждало довольно долго. Лучше я поеду…
– Погостите у нас, – предложил ландграф. – Здесь лучшие миннезингеры, вам понравится!
– Нет-нет, – запротестовал Тангейзер, – я не буду злоупотреблять вашим гостеприимством!
– Вы слишком деликатны, – сказал ландграф с некоторым неудовольствием. – Но тогда я велю собрать вас в дорогу. Конь у вас хорош, но вам пригодится и запасной, я подарю вам очень хорошую выносливую лошадь.
– Спасибо, ваша светлость, – ответил Тангейзер с чувством. – Я отправлюсь на рассвете…
Головы рыцарей начали поворачиваться в сторону лестницы, Тангейзер тоже посмотрел в ту сторону, и язык прилип к гортани.
Там, на вершине, появился, как ему почудилось на долгое мгновение, ангел небесный в виде прекрасной светлой девушки. Она начала спускаться, грациозно и бесшумно ступая по красной ковровой дорожке, подол длинного светло-голубого платья волочится по ступенькам, падая красивыми волнами, башня солнечных волос целомудренно укрыта шелковым платком, что укрывает всю голову, оставляя открытым только лицо, безукоризненно чистое, нежное, с мягкими чертами существа бесконечно доброго, всепонимающего и всепрощающего.
Он вскочил из-за стола и, подбежав к лестнице, с поклоном подал руку, сводя с последних ступенек. Она подала ему руку замедленно, словно опасалась, что снова ее пнет, как было девять лет тому, когда она пыталась присоединиться к их мальчишечьим играм с Вольфрамом.
Рыцари, он чувствовал, ревниво нахмурились, этот жест он подсмотрел в Святой земле у французских рыцарей, первыми его начали повторять англичане, а германцы то ли еще не видели, то ли, как самые стойкие и консервативные, не спешат перенимать всякие галантные штучки. Рыцарь по-германски – это прежде всего сила и отвага вместе с доблестью и верностью, все остальное – мелочи, недостойные мужского внимания…
– Дорогой Тангейзер, – произнесла она таким же чистым, как горный ручеек, и слегка звенящим голосом.
– Елизавета, – выдохнул он жарко.
– Похоже, – сказала она задумчиво, – вы не совсем забыли меня, наш старый друг?
Конечно же, он забыл и ни разу не вспоминал, с чего вдруг, ей было всего семь лет, но сейчас узнал моментально, во всей Германии не найти девчушку с такими светлыми, как вода горного ручья, глазами, большими и доверчивыми, обрамленными густыми ресницами, с огромной массой золотых волос в крупных кудрях, такого безукоризненного личика с подчеркнуто смягченными чертами…
Он провел ее к столу, отодвинул стул и усадил, а лишь потом, отвесив почтительнейший поклон, возвратился на свое место.
Рыцари смотрели на него, кто презрительно, что за новомодные штучки, другие с неудовольствием, а самые молодые – с завистью. Ему показалось, что Елизавета несколько смущена его появлением и тем пристальным вниманием, что оказывают ей рыцари.
Вольфрам, как он заметил сразу, откровенно пожирает ее жадным взглядом, остальные отстают немногим, даже престарелый Битерольф, могучий гигант, при взгляде на нее гордо расправляет плечи и заметно подтягивает живот.
И сейчас от ее облика веет добротой, участием и состраданием, хотя она мягко улыбается, шутит, тоже поднимает кубок в ответ на приветствия в ее адрес.
– Елизавета, – проговорил он с сильно стучащим сердцем, – я просто… просто не знаю… что сказать…
– Вот и молчите, – посоветовал грубый Шрайбер.
– Не могу, – признался Тангейзер. – Вернее, я могу, но душа моя… нет, она не говорит, она… я даже не знаю, что с нею творится!
Глава 4
За столом сперва шел рассказ, как гонялись за кабаном. Охотники похвалялись меткими бросками дротиков, Битерольф постоянно напоминал, что это его собаки первыми обнаружили кабана, и в шестой раз сообщил, что, если бы тогда не прыгнул прямо с седла на ужасного зверя с ножом в руке…
Елизавета, постепенно смелея, начала поглядывать на замирающего в восторге Тангейзера.
– Я так рада, – сказала она тихонько, – что вы меня вспомнили…
– А как рад я, – воскликнул он шепотом, – что вы помните меня!.. Елизавета, как произошло это чудо?.. Я помню такого голенастенького кузнечика, а теперь…
Она улыбнулась.
– Я была похожа на кузнечика?
– Увы…
– Я их люблю, – успокоила она. – Они такие милые… и еще поют!
– Но как вам такое чудо удалось? Вы из кузнечика вылезли, как бабочка из гусеницы?
Она сказала тихо:
– Скажу по большому секрету, как своему старому другу…
– Слушаю…
– Я тем кузнечиком и осталась, – прошептала она, делая страшные глаза. – Правда-правда!.. Там, внутри. А как вы?
Он вздохнул.
– Я?.. Отправился в святой крестовый поход мальчишкой, можно сказать… По уму, не по умению владеть копьем и мечом. А там другой мир, он перевернул все мои представления о мире, людях, странах, народах, обычаях… Сперва я, как твердолобый германец, все чужое отвергал, дескать, только германское самое лучшее и правильное в мире, но если наш император Фридрих, за которым я пошел верно и преданно, смотрит на вещи гораздо шире, то и я очень быстро стал смотреть так же.
Она спросила шепотом:
– Это… хорошо?
Он шепнул:
– Тогда я был уверен, что хорошо. И с презрением смотрел на себя, предыдущего. Мы упивались свободой от суеверий, как мы называли даже веру в Христа, посмеивались над непорочным зачатием, мол, знаем-знаем, какое оно непорочное, мы же вольнодумцы, мы смелые и дерзкие…
Она смотрела озабоченно и помалкивала, он спохватился, не надо было брякать насчет насмешек над верой и непорочным зачатием, пусть даже и осуждает себя за это, Елизавета слишком чиста и невинна, чтобы увидеть весь его тяжелый извилистый путь к истине, полный рытвин и ям.
– В общем, – сказал он быстро, – я грешен, Елизавета! И сильно раскаиваюсь. И хочу жить чисто и праведно.
Разговоры про охоту становились все громче, но фрайхерр Битерольф обратил взор на Тангейзера и Елизавету.
– Эй-эй, чего шепчетесь?.. Вижу-вижу, задумали спереть со стола золотые ложки!
Елизавета ответила с милой улыбкой:
– Фрайхерр, я восемь лет не виделась с другом своих детских игр! Нам есть что вспомнить!
– Хорошее было время? – спросил Шрайбер. – Ничего, будет еще хуже…
– Спасибо, – сказала Елизавета сердито. – Вы умеете говорить приятные вещи женщинам!
Конечно же, он не уехал ни в тот день, ни в следующий. Постоянно искал встречи с Елизаветой, однако, когда в замок приезжает все больше гостей, и без того малая возможность оказывается исчезающе малой.
Зато Вольфрам просто цвел радостью, в первый же день, помогая устроиться, сказал с чувством:
– Как тебе здесь, дружище? Понравится, увидишь! Ландграф очень любит поэзию и всячески ее поддерживает.
Тангейзер сказал философски:
– Как гонение на стихи не может убить поэзии, точно так же никакая благосклонность к стихам не создает даровитых поэтов. Для поэзии нужно… даже не знаю, что нужно, чтобы она появилась. Мне кажется, нет и не может быть поэзии в безмятежной и блаженной жизни! Надо, чтобы что-нибудь ворочало душу и больно жгло воображение.
Вольфрам насторожился.
– Погоди, ты о чем?.. Человек в бедности думает не о поэзии, а о том, как добыть кусок хлеба, при пожаре – гасит огонь, когда его мучает жажда – ищет источник воды, когда прищемит палец – старается облегчить боль, а не слагает стихи!
– Все говоришь верно, – проговорил Тангейзер медленно, – но все-таки… когда загасит пожар в доме, он напишет стих? Может быть, напишет…
– А может, – сказал Вольфрам, – и нет.
– Может, – согласился Тангейзер, – и нет. Но если вся жизнь будет идти спокойно и ровно, без пожаров в доме и в душе, то он точно ничего не напишет!
Вольфрам подумал, кивнул.
– Да, здесь ты, возможно, прав. Нужно, чтоб в душе что-то происходило… Без щема в ней поэзии просто нет… Останешься на обед? У ландграфа всегда играют неплохие музыканты.
Тангейзер поморщился.
– Прости…
– Не будешь?
– Нет.
– Почему?
– Слушать музыку во время еды, – сказал Тангейзер с усмешкой, – обида для повара и для музыканта.
Вольфрам отмахнулся.
– Да это скверные музыканты, если сравнивать, скажем, с нами. Они не обидятся. А хотят обижаться, пусть играют лучше.
