Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению
– Это так, – сказал Шеврикука. – Вы и никого не попросите о каком-либо одолжении. Но вот я появился, и некая боковая мысль обо мне, как о подсобном средстве, вроде весла, или половой щетки, или уздечки, у вас, несомненно, промелькнула.
– Промелькнула, – кивнула Гликерия. – Но теперь улетела. И видимо, навсегда.
– Другая щетка найдется, – успокоил ее Шеврикука.
– Найдется, – сухо подтвердила Гликерия. – Но это уже будет и не щетка, и не весло, и не уздечка.
– Хорошо бы не веер, – не удержался Шеврикука. – Недавно явление веера вызвало у меня мысли о провинциализме и зряшном желании выглядеть богато.
– Вас дурно воспитывали, – сказала Гликерия.
Губы Гликерии сжались. Она рассердилась, резко крутанув стул, вернулась к клавишам фортепьяно, и не вылупившиеся птенцы стали дергаться, биться в камерах несокрушимой скорлупы. Шеврикуку должны были бы выгнать, но его не гнали. Ему бы встать и уйти, но он не вставал. «Веер, веер! – пришло в голову Шеврикуке. – А сам повязывал бархатный бант!»
– Этак вы пальцы повредите, – сказал Шеврикука. – Или лак с ногтей сковырнете. Вам бы сейчас что-нибудь нежное… тиходостигаемое… Шопен… Дебюсси…
– Шопен! Дебюсси! – Гликерия была само презрение. – Вы, Шеврикука, – музыковед?
Кресло Шеврикуки тут же подскочило, листы нот посыпались на пол, зазвенело стекло не выявленной по ненадобности гостиной люстры, ойкнула Дуняша и поглядела вниз: не расползлась ли у ее ног трещина. Но трясти перестало. Однако гулы и содрогания, пусть вдали и в глубине, продолжались.
– От всего этого внутри что-нибудь лопнет или оборвется, – сказала Дуняша. – А еще хуже – возьмут и отменят маскарад в Оранжерее!
– Маскарад? – удивился Шеврикука. – Это когда еще выпадет снег и когда откроют елочные базары! Да и не было случая, чтобы отменяли маскарады.
– Знал бы ты, что у нас тут кошеварится! – всплеснула руками Дуняша.
– Слышал, – сказал Шеврикука. – Переполох. Пожар в бане. Роение умов. Рвутся с цепей. Ожили и полезли из каждой щели. И будто бы началось с красавиц из Апартаментов. Кто ожил и кто полез? И при чем красавицы?
– Не по поводу ли переполоха вас и привела к нам ваша любознательность? – поинтересовалась Гликерия.
– Что ж, и линии спины у вас, Гликерия Андреевна, по-прежнему изящны и прямы, – заметил Шеврикука, – и сидите вы хорошо, а шея и затылок ваши радуют глаз.
Но и теперь Гликерия не соизволила повернуться к Шеврикуке.
– Да, и по поводу переполоха, – сказал Шеврикука. – Но узнал я о нем полчаса назад. Вам-то, по-моему, надо лишь радоваться. Я возрадовался. Вот, думаю, пойдет потеха!
– У вас своя потеха, у нас – своя, – жестко сказала Гликерия и опустила пальцы на клавиши. И возникла музыка уже неспешная, и будто бы холодная вода струилась по камням, и лишь изредка пугливые рыбины взблескивали в ней, и тихо вздрагивали вверху листья темно-мрачных деревьев.
– Для него потеха! Для него все потеха! – Громкая, возбужденная Дуняша надвигалась на Шеврикуку, и он был уже готов к тому, что эта сумасбродная барышня влепит ему сейчас затрещину, или вцепится в него когтями, или произведет какую-либо еще экзекуцию, Дуняшина ладонь захватила ухо Шеврикуки, но ухо не оторвала, лишь потрепала наставительно, а Шеврикука получил сигнал: «Помолчи! Не приставай к Гликерии. Не раздражай ее! Пусть себе играет…» В воздух Дуняша произнесла еще несколько громкокипящих слов, должных подтвердить ее возмущение недостойным посетителем. Затем она, скинув кроссовки, уселась на пол, а большие крестьянские ступни свои, вытолкав руку Шеврикуки, разместила на подлокотнике кресла. Ступни ее были чистые, опрятные, недавно отпаренные. Доверие оказывалось Шеврикуке, с возможным разрешением погладить или пощекотать жесткие пятки. Позже Шеврикука гладил и щекотал. Но не часто и лениво. В руке у Дуняши опять оказалась астраханская груша. Гликерия, похоже, импровизировала, забыв обо всем. И вышло так, что Шеврикука с Дуняшей сидели и как бы шушукались. Доверительное это шушуканье и музыкальное забытье Гликерии не могло растрогать Шеврикуку и уж тем более ввести его в заблуждение. Шеврикука догадывался, чего от него хотят и отчего позволяют откровенничать (Дуняша – себе, а госпожа у фортепьяно – Дуняше). Но, скорее всего, обе они еще и не знали толком, чего хотят истинно и какую поклажу стоит взваливать на спину ему, Шеврикуке. Догадывался он и о степени или дозе откровенностей. И все же кое-какие сведения ему доставались.
24
Шевеление шло давно. Не первый, естественно, год. Ворчали, скрипели, дулись, шастали с транспарантами и кистенями. Но все происходило в недрах и касалось положений внутренних. Интриговали из-за масок, рож и ролей на ежезимних маскарадах в Оранжерее. И не одни лишь дамы. Боролись (это уже при либеральных послаблениях) за укорот рабочих сроков общедоступных привидений и призраков. Требовали премий и ценных подарков за вредные дежурства в пострассветные часы. Да мало ли к чему стремились, объявляя порой в пылу борьбы и голодовки. Бузотерила и голодала, помнил Шеврикука, и Дуняша, что вызвало непонимание ее организма, он-то и наложил запрет на ее социальные диеты. Либеральными же послаблениями было дозволено привидениям свободное (но в соответствиях с распорядком дня и исключительно в досужие часы) посещение людей. И вроде бы поленья не горели, и в котле не бурлило. Нечему и не от чего было бурлить. Находились, правда, типы, готовые все крушить. «Почему мы хуже других! – орали они вполголоса. – Почему мы обделены и остужены!» «На нас нет спроса, – отвечали им разумные головы. – Не то столетие. Нас и так держат из сострадания к исторической традиции. Мы живем на подачки. Сидите тихо. Знайте место. Вздыхайте, стоните, обгладывайте собственные претензии. Не буяньте. А то возьмут и всех нас снимут с довольствия!» И не буянили. Шевелились, бурчали, но не буянили.
И вдруг – спрос! Людское столпотворение на Покровке! Фотографии в газетах! Публицистика! Красные буквы в рост бульдога на боках троллейбусов, трамваев, молочных цистерн: «Хотите жить с привидением? Звоните по телефону…» Тут и у умного откроется рот и потечет слюна. А много ли у нас умных-то? Вот и началось всполошение. Вековые амбиции. Восстановить справедливость! Фундаментальный спор «Кто кому является видением: мы им или они нам?», вечно тлевший, воспламенился и задымил. Были вскинуты вверх сравнительные таблицы тонкостей душевной организации «их» и «нас», и стало очевидно, у кого что и насколько тоньше. Естественно, «у нас». «Долой оккупацию суверенных судеб!» – сейчас же прозвучало требование. И все внутренние интриги, амбиции, свары, страсти были выплеснуты из недр вовне, и незамедлительно обнаружилось, что там-то и следует искать причины всех бед, подлостей и недоумений. Но этим, «внешним», временно суетящимся на Земле, что было до всполошения привидений и призраков? Они его и не ощутили…
И вышло, что возмущенная волна из своей лужи не выплеснулась, бока своей же кадки или кастрюли не поколебав и не пробив, вернулась внутрь, к источникам возмущения, и там взвихрила пляску-потасовку амбиций, интриг, подземельных свар, необоснованных фантазий и упований. При этом и впрямь какие только причудливые хари, давно уже, похоже, списанные или даже вычеркнутые из расписаний, не повылезли из туманов и щелей. Поначалу менее других волновались привидения Умеренных Добродетелей, к каким принадлежали и Гликерия, и Дуняша, и Квашня, и даже Увека Увечная. То есть привидения и призраки общедоступные или общественно доступные. Те, что и в обстоятельствах так называемого просвещенного двадцатого столетия обязаны были являться по долгу службы в урочные часы на глаза (учитывались и иные системы людских восприятий) неблагодарной публике, избалованной зрелищами и способной лишь на ироничные реплики. Дети малые и те швыряли в них обмусоленную жвачку. И все же они являлись. Дабы не порвалась связь времен. Лишь эстеты и элитарные ценители относились к ним с состраданием. И они если и роптали, то невнятно. А получив право свободного посещения людей, и вовсе возрадовались. «Кстати, – поинтересовался Шеврикука, – ты ходила в «Интурист» и в «Националь»? Я ведь сказал о тебе кое-кому, как ты и просила». «Ходила…» – зевнув, протянула Дуняша. «Ну и каково в путанах?» «А-а-а! – поморщилась Дуняша. – Нет свободы волеизлияния… И скучно…» Потом она сообщила, что в путаны полезли самые банальные привидения, и не так уж это выгодно, вот Квашня… Квашня, еще недавно бравшая у цыган в аренду ребенков, кормившая их при народе сухой, но голой грудью с целью вызвать акции милосердия, бросила это занятие. Теперь она в тапочках с меховой опушкой, в байковом халате, с заспанной мордой, с нечесаными волосами («Только из дома, я здесь своя…»), хозяйкой города, сопровождала по магазинам приезжих добытчиц. Эти добытчицы не ущербнее ее, но хуже знают коммерческую географию. Смотрят они на какой-нибудь кулон ценой в полмиллиона и говорят: «Э-э! Такая дрянь и у нас есть!» И следуют дальше по советам Квашни. Та, коли надо, достает из спущенного чулка московские справки и талоны. Комиссионные гребет отменные. Так вот эти-то труженики будней вовсе не были первыми во всполошении. Интересно, что более всего петушились привидения, по разумению Дуняши, достойные называться консервами. В их числе – привидения Одного Случая. И привидения Приватные, эти могут являться лишь определенному индивидууму по его вызову или по назначению держателей силы. Но привидения Одного Случая попадались среди особей исторических. Им и так подмигнула фортуна, им бы теперь сидеть в своем музейном благополучии, перечитывать романы, просматривать кинофильмы, где мастерами изображались ужасы их единственного исторического появления. А они принялись скандалить. К тому же среди ветеранов сразу же возникали спорщики и претенденты. Всегда считалось, что призрак, увиденный в тронном зале Летнего дворца в одну из октябрьских ночей 1740 года сначала взводом караула, потом срочно вызванным Бироном и уж затем самой императрицей Анной Иоанновной, сразу же сообразившей, что ей объявлена смерть, и через несколько дней скончавшейся, – один и содержится в Санкт-Петербурге. А уже на второй день всполошения в Останкине обнаружилось три вестника кончины императрицы, причем двое из них – мужского пола. Призванные эксперты напомнили, что призрак, не произнесший, кстати, в роковую ночь ни слова, имел внешность Анны Иоанновны в парадном одеянии, что засвидетельствовано очевидцами, и никак не мог перебраться в Москву в силу многих обстоятельств. В том числе и транспортных. Новоявленных самозванцев выбранили. Но те не сдавались, заявляли, что были переодеты, слов же не произносили, ради мрачности воздействия и чтоб не басить, а в Москву добирались один – на такси, другой – на частнике, склонив при этом водителей к монархическим воззрениям. А вот призраков, явившихся к графине и гневно отчитавших ее за превышение полномочий в использовании секрета трех карт, оказалось сразу двадцать семь, и многие из них добирались до Москвы из тогда еще Ленинграда электричками и без билетов. Иные же утверждали, ссылаясь на литературоведов, что и добираться им никуда не надо было, что секреты трех карт знали несколько графинь и в Москве тоже, и каждой из них посылали своего призрака. Все это были мрачные громилы, они тяжело дышали и чуть что хватали холодное оружие. Но привидения и призраки Одного Случая хоть имели понятия о правилах поведения, знали немецкий и французский или делали вид, что знают, и с ними были возможны осмысленные разговоры. А вот привидения Приватные (По вызову и По назначению) вели себя кое-как, неряшливо, безобразно, по-хамски. Они, необходимые персонажи кошмаров, раскаяний, страхов или тоски, галлюцинаций, приступов белой горячки и прочего, и в служебной практике не слишком уважительно относились к объектам своих явлений, угрюмо шутили над ними, кривлялись, озорничали, кричали и уж никак не подчинялись им. Они были распущенны, истеричны, а замкнутость их в однообразии действий и сутей рождала преувеличение собственных значений, и теперь они не по заслугам и не по чину многого хотели. (Попадались среди них и вполне добродушные и даже симпатичные личности, вроде епишек или бегемотиков финансиста Моховского, известных нам еще по пивному автомату на Королева, пять, эти бегемотики часто паслись и резвились на Лужайках Отдохновения, и Дуняша любила играть с ними, кормила их с ладоней ячменным зерном.) Но большинство-то этих прыщей принялись проявлять теперь себя наглецами и дуроломами. Красавцев среди них выявилось мало. Все более уродцы, иные хитрованы и жулики, иные полоумные, иные вовсе без соображения, но все – деспоты. Лохматые, шершавые, лысые, в струпьях и гное, с пятачками и копытцами, с волчьими клыками, с бантиками на хвостах и мохнатых пестиках, с шестью мордами и совсем без морд, какие хочешь и какие не хочешь, в страшных снах не приснятся, но уже приснились. Они прыгали, ползали, лаяли, хныкали, норовили вырвать у собеседника глаз, у кого имелся, грызли базальт, рыгали тухлыми яйцами и крысиным пометом, пахли перегаром бочкового вина «Алабашлы», льняным растворителем, дерьмом, блевотиной, спермой, платным туалетом, маковым и конопляным семенем, и все они требовали себе истинного положения в мировом устройстве. Пока, в начальной стадии всполошения, удалось согнать Приватные привидения в единую кучу и держать при ней смотрителей с кнутами и щупами. Но установить порядок в этой куче было нелегко, образы Приватных привидений возникали внутри людей, там же определялись их характеры и способы поведения, и следовало пересмотреть всю систему управления этой шипящей, прыгающей, корчащей рожи, капризной толпой.
