Дмитрий Глуховский - Будущее
— Так вот зачем ты меня вытащила из огня! — До меня наконец доходит.
Я снимаю маску Аполлона, теперь добровольно, и улыбаюсь. Улыбаюсь Беатрис Фукуяме так широко, как позволяют мне ноющие лицевые мышцы, так широко, как растягиваются мои растрескавшиеся губы.
— Вот, — говорю я ей. — Смотри. Хочешь его еще раз увидеть, прежде чем окочуришься, а? Ну так смотри на меня. Вырастет — будет как я. Мы ведь все одинаковые.
И она смотрит. Подбородок ее трясется. Огонь и злость ушли из нее, и ничего больше не осталось.
— Когда он выйдет из интерната, ты уже сдохнешь. Вы разминетесь. Но ничего. У тебя есть право на один звонок, тебе сказали? У всех есть. Но ты можешь не звонить. Ты уже видела меня, а Морису твоему вообще насрать. Он все равно тебя не вспомнит. В два месяца они просто кусок мяса.
Мне наконец удается довести ее до слез.
— Реви! — говорю я ей. — Реви сколько угодно! Реви громче, а то я, пожалуй, расскажу тебе еще, что там делают с нами! Как ваших детей наказывают за ваше блядство! Как мы платим за вашу сучью л-любовь!
И она рыдает в голос, опускается обессиленно на пол и рыдает бесконечно, и пожар в ее лаборатории затухает.
— Прости меня… — лепечет она сквозь всхлипы. — Прости меня… Ты прав. Это мне наказание. И то, что Эдвард умер, и то, что вы сделали с моей работой… Я заслужила это.
— Да пошла ты!
Но теперь, когда она погасла, и я перегораю. Я сказал ей все, что был должен, я ее сжег и сжег ее лабораторию, и себя тоже выжег. И вдруг чувствую что-то уж совсем неуместное для наших с Беатрис отношений: вину.
Она ведь не моя мать, говорю я себе; она просто несчастная посторонняя старуха. Я протягиваю ей руку.
— Собирайся. Мы уходим.
— Как тебя зовут? — слабым голосом спрашивает она.
— Джейкоб, — отвечаю я не сразу.
Она поднимается, застегивается медленно, измотанная.
— Прошло полчаса, а я все еще жив, — замечаю я. — Где твой шанхайский грипп?
— Не было гриппа, — глухо произносит Беатрис. — Я надеялась, вас это остановит.
— Конечно, не было. Нас не отправили бы на такое задание. Зато препарат был, да ведь? Доза жизни на день, чтобы завербовать армию ходячих мертвецов и выкачивать из них деньги?
— Мы не собирались его продавать, Джейкоб. Мы не имели права торговать им.
— Это точно.
— Не имели права дробить спасение на дозы. Лекарство должно приниматься однократно, быть простым в использовании… И легким в производстве. Те, кто станет делать его, не должны зависеть от нас… Одна лаборатория, три человека… Мы знали, что уязвимы.
— Вы обучили еще кого-то? Отгрузили партию?! Сохранили рецепт?! Поднимай заслонку! Мы выходим!
Беатрис подчиняется — отдает команду, и дверь ползет вверх. В лицо — жар, удушливый угар, парящая копоть, как черный пух.
— Мы не успели завершить работу. Никакого лекарства нет, Джейкоб.
— Не может быть!
— Нам еще несколько лет до результата… Было несколько лет.
— Ты врешь.
Дорогу мне преграждает оплавившийся ком: в нем нет ничего человеческого, хотя полчаса назад он кричал «Беатрис!». Обхожу его стороной.
— Чего ради тогда твои старики сюда лезли?! Если лекарства нет и не будет еще несколько лет… Они бы к этому моменту все перемерли уже как мухи! Зачем опережать события?! Ты врала им тоже? Обещала спасти их, если они спасут тебя?!
— Ты не понимаешь?
— Нет, черт возьми!
— Они знали, что я не успею им помочь. Знали, что все обречены. Эдвард знал, и Грег, разумеется… Тот, что в инвалидной коляске. Но я — может быть — сумела бы дотянуть до того дня, когда получила бы формулу… Эти жалкие старики… — Она оглядывается на вторую кучу тряпья, пахнущую жареным мясом. — Наверное, они думали, что стоит умереть, чтобы кто-то когда-нибудь получил шанс.
Мы выходим в игрушечный цех — совершенно выгоревший, черный. Под бутсами скользит расплавленное и загустевающее стекло: елочные игрушки превратились в то, чем и должны были оставаться. Беатрис, обжегшись, вскрикивает — и я поднимаю ее на руки, переношу через дымящуюся лужу.
— Тебе ничего не сделают. Те, кто отправил меня сюда… Они просто хотят, чтобы ты работала на них.
Зачем я ей это говорю? Она запрещает себя жалеть, но я почему-то ощущаю именно жалость. Эта ее история — о двух глупых стариках, которые пытаются обогнать смерть в заведомо проигранной гонке… И вот появляюсь я и снимаю их с дистанции.
Они ведь не успели ничего сделать. И теперь уже не успеют. Если она говорит правду… Один из ее компаньонов уже коченеет, другой в коме, а ей самой осталось два-три года; если я ее отпущу сейчас — она просто проживет их в мире, и вреда от нее никакого уже не будет. Я гоню от себя эти мысли, но они с жужжанием возвращаются ко мне снова.
Беру Беатрис за руку.
— Но если не продавать… Что тогда вы думали делать с этим вашим препаратом? Производить его для Партии Жизни?
— Мы вообще не собирались его производить.
Я вспоминаю мою последнюю встречу со Шрейером. Слова старухи с перебитым хребтом против слов господина сенатора; кому я поверю скорее? Мог ли он обмануть меня? Преувеличить опасность, чтобы я сомневался в своем задании? Мог. Обязан ли я ему все еще в таком случае?
Обязан. Но…
— Мы бы выложили формулу лекарства в Сеть. В открытый доступ.
— Что?!
— Чтобы каждый мог распечатать его на молекулярном принтере. Никто не должен зарабатывать на таком. Никто не должен ждать его и умирать, не дождавшись…
У меня темнеет в глазах.
Она не хочет хранить рецепт в тайне. Ей не нужны деньги. Ей не нужны слуги. Раздать панацею всем. Вывихнуть тончайше отстроенный механизм, который управляет нашими инстинктами, позволяя нам оставаться людьми. Всех спасти и все уничтожить.
Беатрис Фукуяма гораздо опасней, чем считает Эрих Шрейер. Она не террорист и не барыга; она гребаный идеалист. Я опускаю забрало.
Сдавливаю ее кисть крепче, изо всех сил, до синяков, и волоку ее за собой, как древние кочевники волокли пленников, привязывая их к седлам своих коней, чтобы продать в рабство или принести в жертву.
На пороге меня встречает толпа чумазого старичья и моя десятка. Старики проклинают меня, тянутся, чтобы вырвать из моих рук свою королеву, но Бессмертные без труда держат их хилый натиск.
Мы уходим раньше, чем появляется пожарная охрана, и никто не помешает нам забрать наших пленных и наши скальпы. Беатрис артачится, но Вик живо уговаривает ее коротким разрядом.
За аэрошлюзом нас ждет полицейский турболет. Когда я засовываю Беатрис в его брюхо, она бредит: два удара шокером подряд кого угодно подкосят.
— Переменная Ефуни… Помнишь, что это? Они думали, что расшифровали геном еще в двадцатом веке… Видели все буквы, но не могли прочесть слова… Потом прочли их и решили, что постигли смысл… А оказалось, что каждый слог обладает смыслом, и не одним… И слова — многозначны… Один и тот же ген делает тебя коротконогим и счастливым, другой одновременно влияет на потенцию и на цвет глаз, и кто знает, на что еще. Мы до сих пор всего не расшифровали, не поняли всех смыслов… Полезли туда со скальпелем, резать, пришивать… Не научившись читать… И эти части генома, которые мы изменили… Чтобы перестать стареть… Отменить программу… Юджин Ефуни… Биолог. Он предположил, что у этого участка есть другие функции, что нельзя так сразу, но… Кто ему поверил? Ему никто не поверил, Морис… Ты слышишь меня, Морис? — Она пытливо заглядывает мне в глаза.
— Нет.
Я открываю водопроводный кран, наполняю стакан.
Горло пересохло; гребаный пожар выпарил из меня все соки. Вода кажется сладкой, но это самая обычная вода — ее подслащивает моя жажда. Выхлебываю все до дна, наливаю еще один. Глоток за глотком осушаю и его. Наливаю снова. Пью, обливаясь, пальцы соскальзывают с композита; будь это стекло — стакан, наверное, лопнул бы у меня в руке.
Набираю четвертый стакан, вливаю его в себя. Вкус у воды теперь тот же, что и всегда, — сырой, чуть отдающий металлом. Я больше не хочу пить, но наполняю стакан еще раз.
Отяжелев, опускаюсь на койку, врубаю экран.
Нахожу благотворительный канал, который выжимает из зрителей слезы и деньги, рассказывая о жизни резерваций. Вот хоспис поприличней: тут дети вместе со своими стремительно дряхлеющими родителями возятся на синтетической лужайке, имитируют семейное счастье, делают вид, что никому тут через пару лет не умирать.
Одолеваю пятый стакан.
— Без помощи «Поколения» мы едва сводили бы концы с концами, — признается благообразный старик, обнимающий свою маленькую дочь. — Но благодаря вам мы можем вести полноценную жизнь. Такую же, как ваша…
Тут скрипичные, играющие на фоне, дают какую-то особую ноту, от которой мурашки бегут по коже. Отработанный трюк: неподготовленный зритель может решить, что это его выступление старикана растрогало.
