Ксения Спынь - Идол
Мы не знаем наших желаний, они — тайна для нас. И когда они сбываются, мы очень удивлены и возмущены, мы говорим: «Как так? Не имеете права! Это нечестно!»
Бедные маленькие человечки… Так случилось, что я был рядом, когда вы погибали в вашем мирке, превратившемся в ад. Только звали вы не меня, а Его, хоть вам и казалось, что нужен вам был я, а не Он, и я ничем не мог вам помочь. Я и сам был среди вас… только не понимал этого.
Звал ли я Его? Не знаю. Наверно, если я среди вас, если я такой же, как вы, и все мы вместе — одно существо. Куда целое — туда и часть, но целое зависит от частей. А значит, и ответственность — одна на всех. Звали или позволили звать — виновны все, так или иначе. Желание, что было изъявлено, исполняется для каждого.
И Он пришёл — воплотившаяся мечта из ночного кошмара. Нечего сетовать больше. Мы просили. Мы получили.
И только испив чашу до последних глотков, тех, которые через «не могу», мы поймём, о чём мы просили. И насколько надо задуматься перед тем, как попросить. Это удержит нас от неумелых просьб в дальнейшем. Он мудр. Он знает это.
Поэтому не внемлет нам сейчас — чтобы мы научились. Ад, который мы сами призвали, продолжится и будет длиться. Урок займёт положенное ему время. Возможно, в конце мы научимся управляться со своими мечтами.
Малые дети, мы не знаем своих желаний.
Так отдадим свою волю Ему: Он распорядится ею лучше.
Так думал Лунев в полудрёме, полубреду, когда расширенное сознание охватывает всю жизнь рода человеческого и только чуть-чуть не вмещает всё мироздание. Он думал, не ведая, правда это или заблуждение, открывшаяся истина или принявшие форму мудрости пустые фантазии. Он не размышлял над этим, а только пропускал поток мыслей через голову, не двигаясь, а просто уставившись в одну точку, загипнотизированный быстрым течением и готовый в беспамятстве погрузиться в пучину.
79.Он вспоминал своих товарищей, что остались в Ринордийске. Он скучал по ним.
На самом деле скучал. Хотя никто из знающих его людей не поверил бы, что это так.
Иногда, засыпая или просто закрыв глаза, он представлял себе Ринордийск: его вечерние тёмные улицы, освещенные лиловыми фонарями, его высокие светлые дома, оконные стёкла которых блистали под лучами полуденного солнца, будто и сами горели, как оно. Он представлял людей, что собирались вместе на творческих встречах в старом парке — весёлых, беззаботных, почти безупречно создающих иллюзию счастья. Иногда статичные картинки приходили в движение, и Лунев пытался проследить за ними, чтобы разглядеть историю, в которой они участвовали. Это была непростая история с грустным концом, или даже вовсе без конца, а с постепенным затиханием, с угасанием, неприметно завершавшим сбивчивые ритмы. Скачки всё меньше и меньше, реже и слабее, и вот только прямая линия тянется ровно.
Иногда он видел страшные картины и в ужасе отворачивался от них, с трудом удерживаясь от вскрика. Предупреждающие звонки за пять минут до собственного ареста… И кого-то уже нет на установленном месте встречи… И кто-то выдаст то, что не хотел выдавать. Иногда он чувствовал боль других людей. Никогда не подумал бы… Лунев считал, что такой способности лишён полностью, и, помнится, когда-то это его вполне устраивало. Теперь же… Или это был уже не он, а кто-то другой? Да нет, он, без всяких сомнений: он, Алексей Лунев. Единственное, неясно: кто был раньше этим человеком, до него самого.
Он только надеялся, что картины были вызваны его разгулявшимся больным воображением, а не происходили на самом деле за тысячи километров отсюда. Он не хотел, чтоб всё, что виделось ему, имело место в действительности.
Иногда он видел что-то спокойное… но очень тоскливое. Никто не умер, и даже ничего ни с кем не случилось, путь продолжается без конца, среди серого марева, где теряется из виду собственная протянутая рука. Они шли всё дальше и дальше, по уходящей в туман бесцветной дороге, ничего больше не ожидая. Они решили забыть, что может быть по-другому, и смирились. Они не знали, как это грустно.
Он видел страх — не внезапный, вспыхивающий, пронзающий насквозь, а мерный и постоянный. Он видел его в глазах людей, появлявшихся в грёзах. Они боялись на всякий случай, потому что могло что-то случиться. Они привыкли уже, что так бывает. Они, бывшие когда-то совсем другими…
Он тосковал, отгонял невыносимые образы и призывал их снова. Люди приходили, какими он их запомнил, и всё повторялось сначала.
Он никогда никого не любил.
Но, Боже мой, как ему не хватало их всех!
Разговоров и пожатия рук. Встречных взглядов. Говорящей без слов улыбки. Так мало надо… Всего-то…
Он хотел вернуться. Он очень хотел вернуться.
Образы, лишь эфемерные образы вокруг, и можно только следовать за ними взглядом, наблюдать, не имея возможности вмешаться, не зная даже, правда или выдумка они.
Идол, пусти меня обратно!
Я не буду называть тебя идолом, пусти обратно.
Пусти.
80.Лес, переполненный звуками, не думал о покое. Какой там покой, когда лето, разгар дня, когда столько буйной зелени вокруг и столь же буйных жизненных сил. Колыхались травы, ветки цеплялись одна о другую и задерживали в себе ветер, так что он беспрерывно шелестел ими. Иногда пролетали птицы — сороки или кто там — садились на раскачивающиеся ветви, недовольно вскрикивали, что им не дают усесться спокойно, и улетали, скрываясь из глаз.
Но несмотря на немолчный шум и уйму голосов, сыплющихся отовсюду, вместе они складывались в непривычную тишину, тишину услышанную, а не возникшую оттого, что ты не расслышал звуков. Эта тишина услышанная настолько ошеломляла, что они молчали весь день, хотя и работы окончились (почему? ещё совсем не вечер… или просто кажется так, оттого что светло?), и никто не приказывал им ничего — не сказали, что делать. А они не знали сами и молчали.
Они сидели посреди высоких и зелёных деревьев, которые никто не собирался срубать, на старом сухом бревне и ничего не говорили. Вокруг бегали муравьи. Иногда они тоже залезали на бревно, хотя оно не сильно им нравилось, по-видимому. Или не нравились люди на нём. Лунев подумал об этом мельком, проследив за муравьями взглядом, но спрашивать у них не стал.
— Скоро будет год, как я в ссылке, — вдруг сказал Семён.
— Год? — Лунев не понял и изумился. Наступил только июнь, а ссылка ведь началась с ноября… Разве нет?
— Ага, год, — подтвердил Семён. — Меня ж в июле сослали.
В июле. В прошлом июле, это так давно, прошлое лето, ещё до того, как Лунев прилетел в Ринордийск.
— Так ты здесь с того лета? — уточнил Лунев, всё ещё не веря. — Почти целый год?
— Ну так, я тебе что и говорю, — недовольно проворчал Семён. — Говорю же, в июле…
— И всё это время ты был на каторге?
— Лексей, ты совсем дурак, что ли? Ты подумай. Где я ещё мог быть?
Время вдруг развернулось перед Луневым во всей своей красе, как разворачивалась уже раньше географическая карта. Календарь, столбики дат, сложенные в аккуратные блоки-месяцы. Ноябрь, декабрь… дальше где-то март… май, июнь… (Какой громадный календарь!) Зодиакальное колесо — слева и пониже, оттуда — вверх, по часовой стрелке, на вершину колеса, затем плавно, перетекая, вниз — и сколько же ещё до изначальной точки! Год, целый год, целых двенадцать месяцев, полный цикл — это так бесконечно долго. За это время выпадет и растает снег, и дети пойдут в школу, и встретят Новый год, и тысячи, тысячи других событий человеческой жизни — вот что такое год. И пока, с прошлого июля, прошёл только один. А с ноября вообще ещё не прошёл.
Ссылка — это не временное неудобство, как он незаметно для самого себя считал всё это время. Нет, это гораздо, гораздо дольше…
— А может, когда год пройдёт, тебя вернут? — спросил он вдруг дрогнувшим голосом.
Семён как-то нервно рассмеялся.
— С чего вдруг? — от смеха его косматая борода дрожала. — Кто ж мне даст один год? И речи не шло. «Вернут»! Да-да, больше им делать нечего.
— А сколько тебе дали? — Лунев облизнул пересохшие губы.
Семён задумался.
— Нисколько, — произнёс он наконец. — У меня ссылка бессрочная, на усмотрение высшего руководства.
Бессрочная. Это слово будто обухом по голове ударило Лунева. Бессрочная — это значит без срока. Без срока — значит, без установленного конца. Никто не обещал, что освободят тебя тогда, или тогда, или даже вон тогда. Нельзя даже подумать: «Мне осталось всего лишь…» и назвать цифру. Ссылка прекратится, только если будет волеизъявление сверху, слово, сказанное вдруг в качестве одолжения или для своих непонятных целей. Когда оно будет сказано — ещё через год, через пять лет, через двадцать? Откуда он знает, когда надумают они или Он лично?
Или не надумают. Никогда.
«Ни-ког-да. Так и будет, так и будет со мной, я чувствую. Потому что это я, потому что именно для меня существует эксклюзивное ни-ког-да, изготовленное и прибережённое специально, чтобы преподнести мне. И мне преподнесут это ни-ког-да, вручат насильно, если я откажусь, а я буду отказываться, но это не будет иметь никакого значения. Мне уже выбрали судьбу, уже спроектировали и продумали все детали, я знаю… знаю…»
