Олег Корабельников - Башня птиц. Авторский сборник
Стол, несколько стульев на пожухлом ковре, зеркала отражают друг друга, кровать.
На ней, закрытый одеялом до подбородка, спит кукольник, отвернувшись спиной к окну.
— Лезь под кровать, — шепчет Арлекин.
Пьеро еще сомневается, он боится, но все же подходит на цыпочках к постели и заползает неслышно в душную темноту. Он ждет, что будет делать Арлекин. Тот ходит по комнате, шуршит, поскрипывает, потом легкие шаги его приближаются, слышно, как он шебуршит в изголовье, пришептывает, посмеивается. Наконец он вползает под кровать и шепчет:
— Все. Я связал ему руки и ноги. Он, старый болван, сложил руки на груди специально для меня. А эта веревка привязана к его шее. Если мы хорошенько потянем, то…
Арлекин смеется почти громко.
— Зачем ты это сделал? — спрашивает Пьеро. — Ведь мы убьем его!
— Нашел кого жалеть! Туда ему и дорога. Вылезай, сейчас мы с ним поговорим. Он у нас за все ответит.
Осмелев, Арлекин выкатывается на середину комнаты и, не выпуская из рук веревку, кричит:
— Эй, чертов кукольник! Гнусный старикашка! Проклятый висельник! Просыпайся–ка!
Кукольник вздрагивает, пытается подняться, спросонья рвется, привязанный, хрипит, сдавленный веревкой за горло, и, кажется, поняв и разглядев, в чем дело, затихает. Арлекин ослабляет путы.
— Ну что, поговорим? — спрашивает Арлекин.
— Говори, — отвечает тот тихо.
— Э, нет, говори ты. Мы свое отговорили там, на сцене. Теперь ты будешь говорить все, что мы захотим. Ну–ка, спой ту дурацкую песню, что я пою в первом действии. У меня она вот здесь сидит! Надо же придумать такие идиотские слова! Пой!
Он натягивает веревку. Кукольник напрягается, пытается освободиться, но тело крепко привязано к кровати. Лицо его синеет.
— Пой! — приказывает Арлекин.
— Я Арлекин, веселый малый…
— Дальше! Веселее пой, задиристее!
— Я Арлекин, хожу с гитарой…
— Веселей! Надо же придумать такую глупость!
— Перестань! — закричал Пьеро. — Перестань же. Это подло. Неужели мы пришли сюда за этим? Дай мне спросить у него.
— Ну, спрашивай, спрашивай. Он потом у тебя так спросит! Забыл, что ли, все его издевательства?
— Ничего я не забыл. Потому и хочу спросить. Скажи мне, кукольник, мой бог–создатель, для чего ты дал мне способность мыслить, если я парализован по твоей же воле? Для чего дал мне волю к свободе, если лишил самой свободы?
— Ничего я тебе не скажу, — ответил кукольник. — Ты и сам все поймешь. Я создал вас такими же, как люди, не хуже и не лучше. Ты считаешь себя несвободным, а людей — свободными существами, но ведь на самом деле ты и так равен им и ничего не изменилось после того, как ты получил право на собственные слова и поступки. Неужели ты стал более счастливым, когда стал двигаться и говорить якобы по своей воле? Ведь тотчас же ты применил свою свободу, чтобы лишить свободы меня. Сначала меня, а потом, быть может, и других. Не лучше ли было оставаться тебе в прежнем состоянии, там, на полке? Подумай сам, сынок, ведь я вложил в тебя разум, в отличие от Арлекина, который если и страдает, то лишь от скуки — болезни пустых людей. Подумай.
— Я не причиню тебе зла, — сказал Пьеро. — С меня достаточно и собственного рабства. Но теперь я свободен и хочу показать тебе, как невыносимо рабство, как подло и несправедливо лишать живое существо того, что принадлежит ему по природе, — свободы. Эта веревка у нас в руках не напоминает ли тебе ключик, которым ты заводишь нас? Это ли не знак насилия? Там, на полке, я мечтал о веревочках, привязанных к твоим рукам и ногам, чтобы ты сам ощутил все унижение, причиняемое тираном.
— Смерть тиранам! — закричал Арлекин тонким голосом. — Да здравствует свобода! — И легонько натянул веревку.
— Подожди, — остановил его Пьеро. — Я еще не все сказал, и он не все ответил. Скажи мне, кукольник, как ты, свободный и счастливый, мог посягнуть на чужую свободу? Неужели бы мы, освобожденные, хуже играли на своей сцене? Ведь мы, одаренные разумом и волей, могли бы играть намного лучше, живее, разнообразнее, чем сейчас, ограниченные пружинами. Отпусти нас на волю, и мы останемся в твоем театре, но только не лишай нас свободы. Мы по горло сыты рабством.
— Сынок, — сказал кукольник тихо. — Сынок, как мало ты понимаешь. Нет ни одного свободного существа на всей планете. А мы, люди, в плену даже собственного тела, данного нам раз и навсегда, каким бы оно ни было, уродливым или красивым, но только смерть освобождает нас от него, но смерть тут же заключает в оковы более тяжкие — в небытие. Мы в плену болезней, судьбы, обычаев, в плену долгов, законов. Никто и никогда не смог разрушить все клетки и никогда не сможет. А твое рабство, охраняемое и защищаемое мной, пожалуй, еще самое сладкое. Подумай сам, сынок, подумай.
— Я много думал. Хватит! Теперь я свободен, и что бы ты ни говорил сейчас, я равен человеку и по–прежнему ненавижу тиранов!
— Смерть тиранам! — закричал Арлекин, еще пронзительнее и со всех сил натянул веревку…
…Он умер. И хоть это не я убил его, но все равно чувствовал себя убийцей. Мне стало тяжело и тоскливо. Пока Арлекин выплясывал вокруг кровати и пел всякую чушь, я отошел в темный угол, прикорнул в тени шторы и задумался. Неужели я сам добивался этого? Неужели я хотел смерти хозяина? Ведь мы преступники. Кукольник умер, но остались ученики, они отомстят. Кому мы нужны?
— Арлекин, — позвал я, — иди сюда и перестань голосить на весь дом. Надо что–то придумать.
— Ну нет! — кричит он. — Это уж ты думай, мыслитель! Я еще навеселюсь!
Ом бегает по комнате, сталкивает книги на пол, ломает стулья, рвет штору. И тут скрипит дверь, и в комнату, стуча когтями, вползает крыса. Она еле передвигается, замирает на середине, вытягивает лапы, пищит и валится набок. Арлекин хватает ее за хвост и запускает в мою сторону. Крыса глухо ударяется о стену и разваливается на части.
Я смотрю на блестящие колесики, выкатывающиеся из ее чрева, на рассеченную голову, напичканную проводами.
— Кукла! — кричу я. — Это кукла! Он сам подослал ее ко мне, чтобы я стал свободным! Он сам, кукольник, освободил меня!
И тут распахивается окно, ветер влетает в комнату, хлопает обрывками штор. Дверь слетает с петель, и на пороге во весь рост, в комбинезоне, с засученными рукавами белой рубашки, с сетью, занесенной над головой, появляется сам хозяин, кукольник…
Мы не успеваем даже двинуться, как его сеть накрывает нас. Мы барахтаемся, запутываясь в ней еще больше. Он медленно подтягивает нас к себе, я чувствую, как его руки крепко схватывают меня поперек туловища, как он ломает меня, скручивает, я в ужасе хочу закричать, но не могу.
Все.
Я пленен, парализован. Он вынимает нас из сети, берет за шиворот, относит в нашу комнату и кладет на старые места. Некоторое время он смотрит на нас, морщит лоб, вытягивает губы трубочкой, усмехается, качает головой.
— Вы ничем не удивили меня, ребята, — говорит он. — Жаль. Вы повторяете те же ошибки, что и все. Почему–то убивают куклу…
И он уходит.
Я еще ощущаю на губах вкус свободы, это слово еще живо для меня, но уже начинает увядать, превращаться просто в слово, словно бабочка возвращается в шкурку куколки, и та смыкается над ее крыльями, лишь минуту назад сверкавшими в вольном полете…
Прикосновение крыльев
Утром выпал третий за эту осень снег. А ночью он долго падал в темноте, и из окна были видны только серые пятна, плывущие сверху вниз. Если бы Глеб не знал, что снег приносят тучи, то можно было бы подумать, что это воздух сгустился и клочки замерзшего газа разрастутся, займут все свободное пространство и станет нечем дышать.
В эту ночь к нему снова пришла бессонница. Как назло, дома не оказалось снотворного, и он был вынужден пролежать на диване в темноте, долгие часы следя за сгущением воздуха и воображая себе, что снег стоит на месте, а дом вместе с ним, с Глебом, летит вверх и конца полету не предвидится.
Думать ни о чем не хотелось, но все равно думалось, непроизвольно, по инерции, вяло и неторопливо мысли связывались в ассоциации, и конец мысли совсем не вытекал из ее начала. Он смотрел на гравюру на стене, где веселый Мюнхгаузен летел на ядре навстречу туркам, и по созвучию к нему пришло слово «Мюнхен», а потом женское имя Гретхен и Грета Гарбо — заграничная дива, и город Дивногорск, и все, что связано с ним… На кухне капала вода, и со следующим словом «горы» он вспомнил пещеру, в которой заблудился в детстве, сталактит, освещенный предпоследней спичкой, и прозрачную каплю воды на его острие. На вкус она была горьковатой, и сейчас, через много лет, он снова ощутил на языке едкий вкус известковой воды. И сразу же пришло ощущение потерянности и страха, и комната превратилась в сырую, душную пещеру.
Тогда Глеб встал, включил свет и по голосам, доносившимся из соседней квартиры, понял, что наступило утро.
