Дэвид Митчелл - Литературный призрак
Музыка стихла. Руди все еще нет. Малышка Няма, сытая и довольная, подходит, сворачивается клубочком у меня на коленях и засыпает, урча, пока я рассказываю ей о моих горестях.
*Джером заваривает чай. У него отточенные движения, как у официанта. Руди опять опаздывает. Руди всегда опаздывает минут на сорок. Прекрасный летний день, время обеда. В нагретом воздухе здания и деревья на Васильевском колышутся, будто водоросли под водой.
— Чем пахнет этот чай?
Джером задумывается, прежде чем ответить.
— Не знаю, как это будет по-русски. По-английски мы называем «бергамот». Это цедра одной разновидности цитрусовых.
— Понятно. Чудесный запах.
Больше мне ничего не приходит в голову.
Джером протягивает мне чашку на блюдце и садится. Он прекрасно говорит по-русски, но я никогда не знаю, о чем с ним говорить.
— Этот фарфор — все, что осталось от былой роскоши, — говорит он, — Настоящий Веджвуд. Стоит бешеных денег, но с тех пор, как ваше общество сидит в дыре, за него и гроша ломаного не получить. Смотри не разбей.
— Ни разу в жизни не разбила ничего красивого.
— Охотно верю.
Джером встает.
— Поскольку наш Роберт де Ниро, наш новоявленный богач, чем-то занят, покажу свою мазню тебе одной.
Он выходит в соседнюю комнату, где у него мастерская, и я слышу, как он расчищает путь. В садике у Андреевского собора камфорное дерево купается в солнечных лучах. За мостом Лейтенанта Шмидта на Английской набережной строят новую гостиницу. Сегодня праздник, День героев, поэтому на лесах никого нет. Под окном раздается рев спортивного автомобиля и скрип тормозов.
— Похоже, это Руди. — Джером выглядывает в окно.
Квартира Джерома расположена в неплохом месте, хотя с моей, конечно, не сравнить. В те дни, когда дует северный ветер, сюда доносится запах с химического завода, но в остальном — очень недурная квартирка. Больше моей, если учесть мастерскую, в которую он никого не пускает. В гостиной главное место занимает огромный буфет. Он возвышается, как алтарь в кафедральном соборе. Подарок Леонида Брежнева. Дома у Джерома чище, чем у любой женщины. При этом он обходится без женщин — и не только в смысле уборки. Интересно, все англичане такие чистюли или только английские гомики? Во времена холодной войны Джером работал на нас шпионом. Заодно в Кембридже читал лекции по истории искусства. Вот уже седьмой год в России ему не платят пенсии за военные заслуги, а в Англии он объявлен в розыск как изменник. Поэтому он находится в очень стесненных обстоятельствах. Он мечтает издать мемуары, но бывшим шпионам, которые торгуют своими откровениями, нынче цена рубль за дюжину. Единственный его талант, который пользуется спросом на рынке, это умение копировать старых мастеров. Поэтому он и попал в нашу команду. Я замечаю коричневую кожаную летную куртку, которая, судя по размеру, не может принадлежать высокому тощему Джерому. Закуриваю. Пепельницы нет, поэтому приходится воспользоваться блюдцем. В соседней комнате заиграли на пианино.
Возвращается Джером, скидывает с картины покрывало и косится на мою сигарету.
«Ева и змей», только кисти не Лемюэля Делакруа, а Джерома… как его там. Не знаю фамилии. Смита, Черчилля. Сам Джером никогда мне особо не нравился, но его мастерство восхищает.
— Не представляю, неужели кто-то в состоянии заметить разницу! Даже позолота на раме внизу потерта.
— Ну нет, есть недочеты. Кракелюры не совсем получились, — возражает Джером. — И потом, в девятнадцатом веке знали секрет приготовления синей краски, который потерян, и ни за какие деньги Грегорского его не вернуть. Так что работа далека от совершенства. Но вполне сойдет. Когда заметят разницу, будет поздно.
— Над «Евой» ты работал в два раза дольше, чем над остальными.
— Так это ж тебе, голубушка, не русский авангард! Кандинский с точки зрения копирования под силу маляру. Измерил длину полосок, подобрал колер и шлепай на холст! Нет, Делакруа требует другого подхода…
Я бы назвал это «труд любовного постижения». Будь моя воля, я бы поработал еще пару недель, но у Грегорского разыгрался аппетит — он требует от меня еще одной вещи до конца месяца. До смерти хочется прибрать оригинал к рукам, хоть ненадолго. А денег за него огребу — хоть «Титаник» со дна океана поднимай, хоть Бермуды покупай.
— Четверть Бермуд, — уточняю я. — Не забывай все делить на четверых.
— А ты знаешь, что Делакруа был другом Николая Первого? Император приглашал его расписывать собор Христа Спасителя, и он провел здесь несколько лет. Западный человек на службе у российского государства. Может, поэтому я так его понимаю.
Когда Джером начинает бормотать под нос, я чувствую себя совершенно лишней.
Условный стук в дверь. Я, вертя глазами в такт, жду, пока ритм достучат до конца. Все правильно. Но Джером все равно жестом выпроваживает меня на кухню и прикладывает палец к губам. Да, привычка перестраховываться — вторая натура.
— Открывайте, вы там! — орет Руди, как всегда, — Я продрог, как собака!
Джером облегченно вздыхает. «Продрог» — это значит, что Руди пришел один, не привел за собой хвоста и к его затылку не приставлен пистолет. «Холодрыга» означает «сматывайтесь через черный ход». Как это можно сделать с шестого этажа дома, в котором нет черного хода и даже пожарной лестницы, — уже другой разговор. Мальчики всегда будут играть в шпионские игры.
— Привет, детка! — здоровается со мной Руди.
Он вручает Джерому пиццу, которую захватил по дороге в одном из своих ресторанов. На нем новая кожаная куртка цвета черной смородины. Ему нравится называть меня «детка», хотя он моложе меня лет на восемь или девять. Он улыбается. Добрый знак. Он снимает большие темные очки и с восторгом смотрит на картину.
— Джером! Ты превзошел самого себя!
Джером издевательски кланяется.
— Как мило с твоей стороны, что заскочил на огонек!
Руди никогда не улавливает иронии Джерома, предоставляя мне обижаться за него.
— Джером, ты гений!
— Благодарю за похвалу. Делакруа мне действительно удался. Как прошла встреча с нашим покровителем из мэрии?
— Грегорский неотразим! Завтра утром пришлет человека, который заберет Делакруа.
Не нравится мне эта новость.
— Почему не ты сам едешь к покупателю?
Руди складывает руки, как Папа Римский:
— Хельсинки — не ближний свет, детка. Зачем мне тащиться туда? Они готовы сами пошевелиться — и ради бога. Значит, нас стали больше уважать. Еще это значит, что мне не придется рисковать своей шеей на таможне. Котенок, как мне не хватало тебя ночью…
Руди дурашливо улыбается. Не нравится мне эта дурашливость. Обвальный идиотизм на почве кокаина. Он протягивает руку к моей груди, но я не позволяю себя лапать. Руди со смехом валится на диван.
— Скажи ты ей, Джером!
Джером входит с тарелками и ножом для пиццы.
— Что ей сказать?
— Что над Грегорским крыша не протекает.
Джером хмурится:
— А если протекает и он решит нас сдать, то нас отымеют и в Петербурге, и в Виндзоре.
Улыбка на лице у Руди съежилась, как обгоревшая страница.
— Черт подери, да что на вас нашло сегодня? Солнышко светит, через две недели и сорок восемь часов мы станем на двести тысяч баксов богаче, а у вас такой похоронный вид, будто мать родную продаете торговцу человеческими органами! Если проблема в его гребаном величестве господине Грегорском, то поймите: в первую очередь отымеют его. Поэтому он больше не имеет дела с зелеными головастиками, только с серьезными людьми. У меня надежная крыша в этом городе. И не только в этом. У меня везде надежная крыша.
— О, святой Киаран [45], да никто и не сомневается, — говорит Джером с мученическим видом.
Не следовало ему делать такого вида. Руди вскипает.
— Да, черт подери, никто! Никто не сомневается! Сам Кирш не сомневается! Ширликер с дружками не сомневается! Артурчик Копейка не сомневается! Вы знаете, кто такой Артур Копейка? Это самый крутой — ясно? самый крутой — торговец героином от Берлина до Урала! Так почему же вы, мои друзья, думаете, что я слабее, чем тот сраный Борис Франкенштейн? Почему?
Джером повел совиным глазом.
— Говорят же тебе — никто не сомневается. Правда, Маргарита?
Мой бедный, бедный мальчик. Совсем укокошился.
— Ну что ты, Руди. Как можно сомневаться? — успокаиваю его я.
Руди перескакивает на другую тему, позабыв, о чем мы говорили:
— У тебя есть табаско? Эта грузинская сучка забыла положить соус. Сиськи что надо, минет делает отлично, но тупа как пробка. Напомните, чтобы прогнал ее, пока не слишком разжирела на такой зарплате.
— Ничего, я принесу табаско, — смеюсь я его милым шуткам. — Заварить тебе кофейку покрепче?
Он не буркнул «нет», значит — «да».
