Валерия Вербинина - Поезд на Солнечный берег
– А я у Амадея был, – сказал Лаэрт неловко, когда молчать было уже невозможно.
Он сел на краешек дивана. Филипп погладил его по голове. Глаза у Лаэрта стали совсем круглые и жалобные.
– Что же, хозяин, вы… вы ее нашли?
– Нашел.
Филипп не произнес этих слов; Лаэрт догадался, что он хотел сказать, только по беззвучному движению его губ.
– Такая буря, такая буря была, – торопливо заговорил вампир, – и град, и ураган, и просто тихий ужас…
– Все кончено, – сказал Филипп. – Этого больше не будет. Я обещаю.
– Почему? – спросил Лаэрт жалобно. – Почему не будет?
– Потому что – все, – ответил Филипп беспомощно.
Лаэрт уткнулся лбом в его плечо и зарыдал.
– Она вас не любит, – проговорил он, всхлипывая. – Все дело в этом, хозяин?
– Она? – как–то странно переспросил Филипп, глядя прямо перед собой строгим, застывшим взглядом. Лицо его постарело, в углах глаз обозначились морщинки. – Да. Конечно. Она любит меня. Просто, знаешь, она хотела меня уберечь. Разве я просил ее об этом? Но теперь все. Я сам больше не люблю ее, Лаэрт. Знаешь, она сказала мне, что она цветок.
Лаэрт вздрогнул.
– Правда, странно? И еще она говорила… говорила мне, что я ей дороже всех на свете. Я так хотел быть дорог кому–то, даже ей. – Филипп рассмеялся, и его смех резанул Лаэрта по сердцу. – Но ведь она не человек. Может быть, больше, может быть, меньше, но все равно не человек. Почему же свой последний полет я посвятил ей? Я не понимаю этого, Лаэрт.
– Вы… вы расстались с ней? – спросил вампир.
– Она ушла, – сказал Филипп горько. – Я больше никогда не увижу ее. Почему, Лаэрт? Почему?
Лаэрт отстранился, избегая молящего взгляда хозяина.
– Оставь меня, – сказал Филипп, отворачиваясь.
Лаэрт подошел к двери и бережно притворил ее за собой. Филипп даже не заметил эту странную перемену в поведении друга. Он думал об Аде, о радуге, о девушке, представшей перед ним среди пластмассовых кустов и колючей проволоки.
«Я никогда не должен был покидать тебя. Никогда. Зачем, зачем я сделал это?» И он не находил ответа. «Голокожее бесхвостое двуногое – так, кажется, говорил Амадей? Вот именно. Я поступил, как голокожее бесхвостое двуногое. Ада, как бы я хотел выразить всю мою любовь к тебе! Но теперь уже поздно… слишком поздно».
Он очнулся от своих мыслей только тогда, когда услышал выразительный кашель. Лаэрт стоял в дверях с увесистым рюкзаком, из которого торчали лыжи, удочки и еще какие–то туристские приспособления.
– Ты куда? – спросил Филипп.
– Пообщаюсь с народом, – уклончиво ответил вампир, – поброжу по белу свету, погляжу, что на нем делается.
– Ты уходишь? – спросил Филипп.
Лаэрт вздохнул и свесил голову.
– Но… – Филипп остановился. – Что ж, счастливого пути. Ты всегда был свободен.
Может быть, Лаэрт думал, что Филипп попытается удержать его. В глазах вампира блеснули багровые искры и погасли. Он взвалил рюкзак на спину.
– Мне жаль тебя, Филипп, – сказал он. – Но ты сам себя предал.
Юноша слышал, как входная дверь пропустила Лаэрта и спросила у него, когда он вернется. «Прощай, прощай», – пропели приятные голоса, и Филипп улыбнулся Аде. В его местах она всегда была рядом, и он продолжил воображаемый диалог с ней:
– Полюби меня навсегда.
– Навсегда?
– На один месяц.
– Месяц – это вечность.
– На один день…
– И только?
– Нет; не люби меня совсем, я сам буду любить тебя. Обещаю, моей любви хватит на нас двоих. Я не прошу у тебя признательности, Ада.
Сон тридцать шестой
Солнце заходило за островок, на котором когда–то стоял маяк. В этот миг Филипп очнулся от своих грез. По привычке он позвал Лаэрта, но не услышал ответа и решил, что тот, должно быть, спит или куда–то ушел. Влажная тишина окутывала квартиру, тишина, от которой хотелось выть, хотелось кричать. Филипп обошел комнаты, отворачиваясь от окон, сквозь черноту которых все же просачивались редкие солнечные лучи; каждый шаг стоил ему неимоверных усилий. В гостиной он задержался перед зеркалом, о чем–то напоминавшем ему. Зеркало было пустое и мертвое; в глубине его ничто не отражалось. Филипп протянул руку и с любопытством потрогал холодную, гладкую поверхность. Зеркальная гладь прояснилась и сложилась в строгое лицо. Непрозрачные глаза смотрели прямо на Филиппа.
– А, это ты, – проговорил юноша, словно вспомнив.
– Я, – ответило зеркало.
Филипп взмахнул рукой; жест вышел беспомощный и неловкий.
– Лаэрт куда–то запропастился, – сказал он, – ты не знаешь, куда?
– Он ушел, – печально ответило зеркало.
– Я знаю, – отозвался Филипп. – И вовсе незачем говорить мне об этом. Даже моя тень и та мне перечит.
– Что ты хочешь? – устало спросило зеркало. – Я предупреждало тебя.
– Я не просил об этом, – возразил Филипп и жалобно добавил: – Скажи, где мне найти ее?
– Ты безумец, – горько промолвило зеркало. – Ты будешь страдать.
Филипп выпрямился; глаза его сверкали.
– Откуда ты знаешь? Ведь тебе никогда не бывает больно. Ты не знаешь, что такое отчаяние, ты не ведаешь безысходности. Ты никого не любишь!
– Я привязано к тебе, – сухо напомнило зеркало. – Я знаю твою судьбу, Филипп.
– Будь ты проклято! – крикнул Филипп и, подхватив первое, что попалось ему под руку, швырнул им в лицо, полное укоризны. Мягкий звон разнесся по комнате, зеркало треснуло звездами и медленно стало вытекать из рамы, серебристой лужицей расплываясь на полу. Филипп дрожал всем телом. Половина лица еще оставалась в раме; из единственного глаза текли слезы. Оно еще пыталось говорить, но рот уже не повиновался ему. Последнее, что расслышал Филипп, было:
– Ищи ветер в поле, ищи цветок среди цветов…
Потом осколок зеркала треснул пополам и стал оплывать, как свеча. Филипп сполз по стене на пол и смотрел, как серебристая лужица застывает, приобретая очертания лица не то Матильды, не то Ады; но он хотел, чтобы это была Ада. Так он сидел долго. Солнце зашло и взошло, зеркальная лужа затвердела. Из щелей выползли автоматические полотеры и тщетно пытались соскрести ее, потому что она нарушала их представление о гармонии. Громкий звонок огласил квартиру.
– Филипп, к нам посетители, – прозвенел голос центрального компьютера.
– Меня нет дома, – сказал Филипп, после того как компьютер три или четыре раза повторил свой запрос. – Никого не впускай.
– Невозможно, кодекс Дромадура, – проверещала дверь. – Представители власти, ублажать, оказывать содействие.
Фаэтон вскочил на ноги, но было уже поздно. Два дюжих молодца–мышкетера с аршинными усами стояли перед ним, загораживая путь к отступлению. Филипп оправился, сколько это было возможно в данной ситуации, и смело взглянул на них.
– Я полагаю, вы пришли…
– Смотри–ка! – прыснул первый мышкетер. – Он полагает!
– Я могу узнать, в чем дело? – спросил Филипп.
– Можешь, голубчик, – со вздохом подтвердил второй мышкетер. Он вынул из нагрудного кармана свиток толщиной в китайскую стену и развернул его, отчего нижняя часть рулона скатилась к его ногам. – Филипп Фаэтон?
– Он самый.
– Арестован, – заключил мышкетер и стал скатывать свиток обратно.
– За что?
– Это ты сам должен знать лучше нас.
– А все–таки?
– За переход улицы в неположенном месте и за государственную измену, содействие в побеге мутанту, убийство с отягчающими обстоятельствами и так далее и тому подобное, – уточнил мышкетер со свитком. – Если мало, добавим пререкания с представителями власти.
– Это мы, – вставил мышкетер без свитка.
– Он уже понял, – сказал первый мышкетер и для пущей верности саданул Филиппу под дых. – Будешь шелковым?
– Это значит – вести себя хорошо и не рыпаться, – снова влез мышкетер без свитка.
Филипп не мог вымолвить ни слова.
– Готов, – сказал мышкетер со свитком. – В машину его.
– Я ни в чем не виноват, – упрямо сказал Филипп и получил второй удар.
– А теперь – готов, – сказал мышкетер без свитка, защелкивая на нем наручники. – Пошли.
Филипп повиновался. Он шел впереди, и мышкетеры подгоняли его пинками. Он падал, поднимался и снова падал. На ступеньках, ведущих на улицу, мышкетер со свитком подставил ему ножку, а тот, что без свитка, – толкнул в спину. Филипп скатился по ступенькам. Первое, что он увидел, сидя на асфальте, были изящные бриджи, заправленные в лакированные сапоги. Филипп поднял глаза. За бриджами начинался камзольный пиджак лимонного цвета, а над пиджаком возвышалась голова, отдаленно напоминавшая пончиковую. В левой руке Пончик держал золотую трость с набалдашником из цельного рубина и постукивал ею по своим сапожкам. На трости было выгравировано: «Любимому служащему от любимого начальника». Словом, Пончик выглядел настоящим денди. Филипп поднялся, чувствуя мышкетеров за своей спиной.
