Дэвид Митчелл - Литературный призрак
— Ну давай, Руди, пожалуйста! — уговариваю я его. — Это же так просто! А Грегорский в любой момент сделает визы.
— Ничего не просто! — возражает Руди. — Забудь, что ты женщина, и хоть раз пошевели мозгами. Если до сих пор мы выходили сухими из воды, то только потому, что знали меру. Если вынесем картин больше, чем Джером сможет сделать копий, то пропажу обнаружат. Число пропавших картин умножь на десять — столько козлов Интерпол пустит по нашему следу. Умножь на двадцать сумму, которую мне придется выложить, чтоб отмазаться. Умножь на тридцать трудности, с которыми я столкнусь при поиске покупателя. И умножь на пятьдесят срок, который мы получим в итоге!
— Большое спасибо, что занимаешься со мной арифметикой. Тебе-то хорошо упражняться в арифметике. Не тебя же эта лысая свинья регулярно трахает!
Тут обычно Руди взрывается и если выпил, то может и приложить меня слегка — так, слегка, просто потому, что выпил. Он уходит злой, где-то болтается и может не появляться день, а то и два. Конечно, ему нелегко — ответственность давит.
— Люблю тебя! — стонет главный хранитель Рогоршев, подпрыгивая верхом на мне.
Мой лифчик болтается у него на шее.
— Я твой зайка! Съешь меня! Проглоти! Всего, целиком! Ах ты, моя шлюшка, моя госпожа, обожаю тебя!
Я знаю, он представляет на моем месте Татьяну. Вот и прекрасно. Авось, скорее кончит, и я смогу закурить. Я тоже представляю на его месте Руди, чтобы выдержать. Я украла у него кубинских сигар для Руди — пусть производит впечатление на деловых партнеров. Охватываю ногами гиппопотамью талию Рогоршева, чтобы он скорей кончил. Он визжит, как карапуз, который мчится на санках с обрыва, потом следует глубокий вздох, как у повешенного, и наконец наступает благословенная тишина и кушетка восемнадцатого века перестает скрипеть.
— Боже мой, Марго! Как я люблю тебя!
Он целует меня в ямку над ключицей, и мне на миг кажется — он говорит правду. Может, изобрели алхимики философский камень, который способен превратить похоть в любовь?
— Ты ведь не ревнуешь меня к Татьяне, нет? Она никогда не сможет заменить тебя, Марго, любовь моя…
Я выпускаю колечко дыма и слежу, как оно плывет в дальний угол кабинета, где уже сгустился сумрак. Я почему-то представляю себе стаю диких лебедей и похлопываю его по лысому черепу. Он не утруждается даже снять носки. Со стены смотрит его портрет — приукрашенный до смешного. Прямо вершитель судеб.
Все алхимики были лжецы и мошенники, но это не имеет никакого значения. Я стараюсь для Руди. Он еще не знает, но мы будем-таки встречать Рождество в Цюрихе.
Главный хранитель Рогоршев всегда уходит раньше меня. В персональной ванной он принимает душ, чтобы его жене было легче делать вид, будто она ничего не замечает. Я тем временем для отвода глаз что-нибудь печатаю на машинке. Слышу, как он поет, намыливаясь, как шумит вода, смывая мой запах с его тела в канализацию. Он надевает свежую рубашку, целует меня, чтобы продемонстрировать нежные чувства, и выходит. Теперь я могу заняться счетами для подставной компании Руди, оформить новый пропуск для Джерома или выписать несколько бесплатных приглашений для клиентов Руди. Или просто смотреть на купола Андреевского собора. Обычно я ухожу в полвосьмого, не раньше. Джером хочет, чтобы охрана привыкла к тому, что я задерживаюсь после работы.
— Ну, прихватили сегодня что-нибудь хорошенькое? — улыбается своей масляной улыбочкой начальник службы безопасности у служебного выхода.
Вот бы он в один прекрасный день лопнул и захлебнулся собственным дерьмом — хорошо бы полюбоваться на это зрелище. Он знает о моих шашнях с Рогоршевым и сам положил глаз на меня. Это входит в наши планы — чтобы как можно больше народу знало. Он обыскивает меня! Меня, Марго Латунскую! Он, придурок, который откосил от армии, а теперь воображает себя Рэмбо — как же, у него ведь есть блестящий значок и рация! Его пальцы двигаются по моей груди несколько медленнее, чем следовало бы. Я мечтаю, как доберусь до него из Цюриха.
— Нет, шеф, — бормочу я, бедная испуганная овечка. — Сегодня никаких шедевров не прихватила.
— Хорошая девочка. А как там полотеры…
— Будут через три недели. День в день. В девять тридцать вечера.
— Значит, через три недели. День в день.
Он открывает вертушку и выпускает меня. Чувствую, как ощупывает меня взглядом. Я не виню его, хоть он мне и противен. Ничего не поделаешь — для мужчин я всегда обладала магической притягательностью.
Зимой я езжу на троллейбусе или на метро. В другое время года предпочитаю пройтись пешком. Если погода хорошая, люблю прогуляться до Троицкого моста, пройти по Марсову полю. В дождь сразу иду на Невский проспект, на эту улицу призраков, — уж если существуют улицы призраков, это точно Невский. Джером говорит, что в каждом городе есть своя улица призраков. Вот дом, в котором я некогда занималась любовью с деятелем Политбюро. Сейчас в нем офис «Американ экспресс». Иду мимо касс Аэрофлота и маленького армянского кафе, мимо Строгановского дворца и Казанского собора. Кругом эти новые магазины: «Бенеттон», «Найк», «Бургер-кинг». Есть магазин, в котором не продают ничего, кроме фотопленки и брелоков для ключей. А рядом выставлены швейцарские часы и «ролексы». Наверное, сейчас во всех городах мира центральные улицы похожи друг на друга. В подземном переходе привычные шеренги нищих и стайки музыкантов. Покупаю в ларьке пачку сигарет и маленькую. Вряд ли найдется в мире город, где уличные музыканты могут соперничать с нашими. Тут и саксофонист, и струнный квартет, и тоненькая девушка, извлекающая гулкие звуки из толстой длиннющей деревянной трубы — диджериду, и украинский хор — конкурируют из-за рублей прохожих. Если я и даю, то только на церковь. Сама не знаю почему — церковь мне никогда ничего не давала. У нищего в руках обычно табличка с горестной историей, часто на нескольких языках. Читают эти истории только иностранцы. Петербург стоит на горестных историях, сколько их зарыто в его болотах.
Перехожу Аничков мост и поворачиваю налево. Мой дом четвертый. Тяжелая железная дверь, за ней — будка, в которой дремлет консьерж. Мимоходом проверяю почтовый ящик — надо же, там письмо, от моей дорогой хворающей сестрицы. Прохожу через заросший сорняками дворик. Поднимаюсь на третий этаж. Если телевизор орет на полную мощность, значит, Руди дома. Руди не выносит тишины. Сегодня тихо. Вчера вечером мы немного поспорили из-за сроков нашего отъезда, и он, наверное, решил поплотнее заняться делами, чтобы мы могли скорее уехать, вот и задерживается. Ну и хорошо. На ужин пожарю рыбу, половину оставлю ему на сковородке — вдруг ночью придет. Бывало, он не ночевал день, максимум два. Не больше. Как правило, не больше.
Стоят белые ночи. К двум часам сгущается синева. А чуть погодя солнце снова восходит, тихо и незаметно. Я сижу в гостиной, вспоминаю прошлое, мечтаю о Швейцарии. На этом самом диване мы с адмиралом занимались любовью. У окна. Он рассказывал мне об океане, о Сахалине, о Белом море, о подводных лодках подо льдами. Мы смотрели на звезды. Складываю грязную посуду в раковину, включаю фумигатор от комаров. Кладу кубинские сигары в карман куртки Руди — найдет и вспомнит обо мне. Откуда-то доносятся звуки джаза. Раньше я бы непременно пошла туда, где музыка, и танцевала до утра под восхищенными взглядами. Лица мужчин разгорелись бы от желания. Они перехватывали бы друг у друга следующий танец.
Закуриваю очередную сигарету. Наливаю бренди. Совсем немного и не самого дорогого. Самый дорогой нужен Руди для деловых встреч — когда он приводит партнеров сюда. Подношу огонек зажигалки к конверту, не распечатывая, и кладу письмо сестры в пепельницу. Так ей и надо. Потягивая бренди, смотрю, как огонь превращает слова этой твари в струйку дыма. Она закручивается спиралью и тянется вверх. Вверх, все выше и выше.
Музыка стихла. Руди все еще нет. Малышка Няма, сытая и довольная, подходит, сворачивается клубочком у меня на коленях и засыпает, урча, пока я рассказываю ей о моих горестях.
*Джером заваривает чай. У него отточенные движения, как у официанта. Руди опять опаздывает. Руди всегда опаздывает минут на сорок. Прекрасный летний день, время обеда. В нагретом воздухе здания и деревья на Васильевском колышутся, будто водоросли под водой.
— Чем пахнет этот чай?
Джером задумывается, прежде чем ответить.
— Не знаю, как это будет по-русски. По-английски мы называем «бергамот». Это цедра одной разновидности цитрусовых.
— Понятно. Чудесный запах.
Больше мне ничего не приходит в голову.
Джером протягивает мне чашку на блюдце и садится. Он прекрасно говорит по-русски, но я никогда не знаю, о чем с ним говорить.
— Этот фарфор — все, что осталось от былой роскоши, — говорит он. — Настоящий Веджвуд. Стоит бешеных денег, но с тех пор, как ваше общество сидит в дыре, за него и гроша ломаного не получить. Смотри не разбей.