Роковые письмена - Владимир Хлумов
36
Едва над Москвой забрезжило чахоточное зарево, послышались далекие выстрелы. Палили где-то на юге, в районе Новых Черемушек. Андрей взглянул на часы - было полвосьмого. А в семь должен был приехать Воропаев на грузовике. На душе стало очень неспокойно, если не сказать крепче. Но крепче Андрей не умел говорить. Потому что все, что ни говорилось крепче, он всегда представлял в точности так, как оно и произносилось. А кроме того, он как-то прочел в дневниках Пушкина, что нарушать приличия по мелочам - это признак не очень глубокого ума. Видно, сам поэт о многом впоследствии жалел. А стоит ли вообще нарушать приличия, теперь спросил себя Андрей.
Для теплоты все спали в телевизионном холле, который напоминал старинную помещичью усадьбу. Точнее то, как видел эту усадьбу советский архитектор. Андрей часто заходил сюда и с замиранием разглядывал высокие балконные двери, через которые проступал засиженный голубями парапет, и за ним решетчатый купол Поклонной горы, напоминавший, пока его не доделали, купол рейхстага. Ему всегда казалось, что именно тот незаконченный каркас и был самым удачным вариантом памятнику Великой Отечественной. А здесь, внутри, над ним нависала терраса, с дубовой фигуристой лестницей, с обшитыми деревом стенами и главное, с огромным круглым окном, которое ассоциировалось с финалом фильма "Чапаев". Он даже иногда представлял, как крошатся стекла, и трещат деревянные лучики под напором крепкого Чапаевского удара, и в окне появляется ребристый пулеметный ствол. Он это видел не раз во время каких-нибудь хоккейных баталий или кассетных фильмов. А анекдотов про Чапаева никогда не любил, и тем более ни одного никогда не помнил. Но всегда знал, что Чапаев еще когда-нибудь явится и позовет за собой - уж очень талантливо сыграл его Бабочкин, и уж очень много над ним смеялись.
- Чуешь, гхарматы? - спросил неспавший Армахгедон.
- Слышу, - почти равнодушно сказал Андрей и начал толкать Серегу.
Тот шевелил во сне губами и от кого-то отмахивался здоровой рукой.
Наконец открыл испуганные глаза:
- Умка, ты? Чего, на лекцию? - он медленно просыпался из какой-то неприятной ситуации в еще более отвратительную обстановку. -Слушай, давай прыгнем в телепортер?
- Ага, а там Володька в засаде сидит с винчестером. - Андрей через силу усмехнулся, - Ладно, одевайся как на экзамен - быстро.
Легонько прикорнувшись к плечу, стал будить маму. Та во сне улыбалась, и эту улыбку он не видел уже лет двадцать. А теперь вспомнил свой поселок, свое невежественное детское счастье и, преодолевая боль, все-таки дотронулся до ее плеча. Мама обрадовалась, что первое, что она увидела этим утром, был ее Андрей.
- Сынок, я тебя видела мальчонкой, ты бежал из школы и испугался соседского гуся, а потом подошел отец и поднял тебя на руки и принес в дом с первой пятеркой.
Даша с Леной спали в обнимку, а старик Нечаев так и спал в кресле.
Его мама прикрыла казенным общежитским одеялом. Нечаеву было уютно здесь, он давно здесь не был, не хотелось. А теперь ему снилось, что он проводит политическую работу в студенческом общежитии. А заковыристый паренек все спрашивает, отчего Сталина вынесли, а Ленина забыли... Но его все это уже не мучает, во всяком случае, не так как раньше, ведь он может в любой момент проснуться и увидеть добрые Умкины глаза.
Так он обошел всех и лишь потом взглянул в окно. Нет, снега не было, а окно тихо и неприятно, словно неоновая лампочка, зудело от ветра.
Потом громко ухнуло, где-то у здания нового цирка, а это уж почти рядом. Послышалась короткая автоматная очередь, Андрей понял, теперь не девяносто первый и не девяносто третий, белый дом будет здесь, на Ленинских горах.
37
Воропаеву казалось, что он едет не по Москве, а участвует в каком-то сумасшедшем ночном сафари. То и дело навстречу из грохочущей темноты вылетали груженые доверху мебелью и прочим домашним скарбом "Газели", "Бычки" и другая рогатая живность. Москва напоминала саванну во время пожара, только было здесь очень холодно.
- Почему? Почему стоит России чуть-чуть начать выкарабкиваться из глубокой ямы, как появляются люди, увлекающие ее в очередной кровавый вихрь? - сам себе задавал вопрос Вениамин Семенович, пробираясь через начавшуюся с утра очередную бойню.
Он только что расстался с Заруковым, поручив тому приглядеть за семьей, и ехал к Университету. Оттуда уже доносилась стрельба. Чем он там поможет со своей шестеркой? Грузовик достать не удалось - ночью на управление напали пронюхавшие о предстоящей бойне граждане и увели все что было на ходу. Мародерство уже затихнувшее, опять окрепло и приобрело резко направленный транспортный характер.
Когда он у площади Гагарина свернул на Воробьевское шоссе, из темноты вырос "Мерседес". Автомобиль был развернут поперек дороги и мигал всеми бортовыми огнями, как новогодняя елка. Рядом стояло человек шесть с автоматами наперевес. На багажнике возвышалась старая двадцатилитровая канистра. Воропаев притормозил и, не глуша мотор, высунулся из окна.
- Что, братки, у вас проблемы? Вперед шагнул самый длинный с маленькой головкой:
- Нет, папаша, проблемы не у нас, а у вас.
Братва дружно засмеялась, впрочем коротко и холодно.
- А, ... - кисло догадался Воропаев и нащупал пистолет, - Бензина нет?
- Нет бензина, и Москвы нет, и мира нет, и тебя, папаня, тоже нет.
