Сергей Волков - Анабиоз. Марш мародеров
Анна Петровна поворачивается к нему, прикрыв сухой ладонью пламя лучины. В мокрых от слез умиления глазах женщины отражаются огоньки.
— Благодать какая! — восторженно говорит она. — Что бы мы без батюшки делали? Бог не оставил нас! Все хорошо будет…
А Монах уже начинает новую молитву, которую громогласно объявляет покаянной:
— Смута тяжкая над землей нашей. И мы, недостойные чада Божьи, обращаемся к нему: Господи Боже, Вседержитель, призри на нас, грешных и недостойных чад Твоих, согрешивших пред Тобою, прогневавших благость Твою, навлекших гнев Твой праведный на ны, падших во глубину греховную.
Заварзин после этих слов скрипит зубами, резким движением гасит лучину и начинает пробираться к выходу. Ник провожает его удивленным взглядом.
— Ты зриши, Господи, немощь нашу и скорбь душевную, веси растление умов и сердец наших, оскудение веры, отступление от заповедей Твоих, — ревет Монах. — Умножение нестроений семейных, разъединения и раздоры церковныя, Ты зриши печали и скорби наша, от болезней, гладов, потопления, западения и междоусобныя брани происходящыя. Но, Премилостивый и Человеколюбивый Господи, вразуми, настави и помилуй нас, недостойных.
— Я, может быть, и недостойный, но эта… по-моему, эта молитва сейчас не в тему, — вздыхает Юсупов за спиной Ника. — Пойду-ка я тоже, пожалуй. Дел полным-полно…
А Монах все читает и читает. Общинники внимают старинному напеву молитвы:
— Исправи жизнь нашу греховную, утоли раздоры и нестроения, собери расточенныя, соедини разсеянныя, подаждь мир стране нашей и благоденствие, избави ю от тяжких бед и несчастий.
Ник думает, что в сущности-то в молитве все правильно, а принять ее людям типа Заварзина или Вилена мешает то, что в церковных книгах зовется гордыней. Впрочем, его тоже царапнуло, с какой ловкостью Монах объявил аковцев слугами ада, выполнявшими волю врага рода человеческого. Ник вспоминает, что раньше он именовал людей Аслана «наши заступники» и «славные ратники Христовы».
Монах выпевает финальные слова молитвы:
— Всесвятый Владыко, просвети разум наш светом учения Евангельскаго, возгрей сердца наша теплотою благодати Твоея и направи я к деланию заповедей Твоих, да прославится в нас всесвятое и преславное имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и во веки веков.
— Амии-и-и-инь… — многоголосо звучит отовсюду.
— Второй шанс! — вдруг выкрикивает Монах так громко, что где-то в толпе от испуга начинает плакать ребенок. — Помните о втором шансе, братья и сестры! Идите и делами своими докажите, что достойны вы называться чадами господними и рабами его смиренными!
ХалСовет в бывшем кабинете директора Цирка собрался. Тут у Бабая теперь приемная, все как положено, даже секретарша есть, пожилая, правда, такая тетка, некрасивая. Если бы я мэром был, я бы Энку вон в секретарши взял. Только она не пошла бы, конечно. Нафига ей это — сидеть, бумажки перебирать или там чай из малиновых листьев заваривать?
Внизу, под кабинетом — госпиталь. И в нескольких комнатах на этом, втором этаже, тоже раненые лежат. Я больницы с детства не люблю — запахи всякие лекарственные, врачи в белых халатах, туда не ходи, сюда не смотри, таблетки, уколы и прочая фигня.
Но это тогдашние больницы, а здесь, в госпитале, все вообще страшно. Вонь такая… Раненые стонут, кричат, один уже умер. Еще ночью был живой и здоровый, а сейчас вот вперед ногами его вынесли. Цапко сказал — обезболивающих у него нет, коагулянтов каких-то и кетгута, а без этого полостные ранения он лечить не сможет и даже аппендицит не удалит. Мне сразу плохо стало от таких слов. У меня-то аппендицит целый, ну, в смысле — здесь он, в животе, с ним проблем-то никогда не было. И я как представил, что вдруг — р-раз! — и заболел он, и операцию надо делать… Чё вот будет? Всё, тапки в угол. Как в старину.
В общем, Цапко долго говорил. Его первого слушали, потому что ему надо было к раненым идти. А еще перед этим Бабай гонцов отправил в другие общины, чтобы все те, кто медицинское образование имеет, к нам в Цирк шли — помогать раненых спасать. Только никто не пришел, блин.
Когда фельдшер закончил говорить, начался такой серьезный и вдумчивый базар — как жить дальше. Не, про раненых и медицину тоже все серьезно было, конечно, но там конкретная тема, а тут — вообще про всё.
Бабай сказал, что нам менты нужны, суд и все такое прочее — законы там всякие, тыры-пыры… А еще он сказал, что пленные будут после суда дороги расчищать и дрова заготавливать на зиму. И утеп shy;лять выбранные для зимовки дома. Это, сказал Бабай, первоочередная задача. При этом все остальное идет по старому — и рыбаки на Волгу ходят, как раньше, и рвы какие-то, чтобы одичавших коров в них загонять и по новой приручать, тоже надо продолжать копать, потому что коровы — это молоко и мясо.
Начали думать, кто судьями будет. Решили, что трех человек достаточно. Этими тремя стали Колян Заварзин, Анна Петровна и Фарид-ага. Он на Совет пришел, а Монах — нет. Его право, я считаю. Не нравится мне он, блин. Мутной какой-то. Я при нем даже дышать не могу нормально.
Потом Колян сказал, что суд должен работать быстро — проверили, есть ли за человеком преступления, свидетелей там опросили — и аля-улю: или на свободу, если мобилизованный и никого не убил, или на каторгу, или в расход. Фарид-ага заспорил, говорит — нельзя в расход, аллах против. Решили этот вопрос на потом отложить и перешли к полиции — кто будет командовать, кого в нее набирать. Бабай вдруг говорит — предлагаю начальником вот Проскурина. Это Ника, ага! Я чуть не заржал: Ник — главный мент! А Бабай дальше базарит: заместителем к Проскурину предлагаю Халилова. Тут уже мне не до смеху стало, блин. И тут такой Колян — нельзя, типа, Халилова, он невыдержанный и влиянию поддается.
Я, блин, сижу ни живой, ни мертвый. Вот такая подляна мне выпала ни с хера лысого. Обидно стало, даже в носу защипало. Я ж Коляна уважаю, он реально доказал, что мужик конкретный. Если бы там Очки, да даже Ник или Бабай такое сказали — и пофиг, а тут Колян…
Короче, встал я и ушел. Пошел гулять. Вокруг Цирка походил, потом до нашего танка дошел. Его пять человек охраняют — Бабай так велел. Ну, меня, понятное дело, пропустили. Залез я внутрь и спать лег. Пошли они все…
Глава вторая
— Ты пойми! — втолковывает Нику Бабай, то и дело потирая красные от бессонницы глаза. — Всё, детство кончилось. Жизнь пошла серьезная. Никакой помощи ниоткуда мы не получили, связи даже с Усадами, Бирюлями, Лаишево нет, я уж про дальние города и поселки не говорю. Нам выживать придется самим. А раз так, то всё, всё, пойми! Никто ничего за нас не сделает. Если хочешь знать, нам государство надо обустраивать. Что ты улыбаешься? Да, государство. Маленькое Казанское…
— Ханство, — подсказал Ник.
— Нет, ну почему ханство… — Бабай смущается, вздыхает и снова потирает слезящиеся глаза. — Демократия у нас, едрит-трахеит, настоящая, народная. Ханство — это вон Аслан хотел сделать. И мы права не имеем дать ему или кому-нибудь еще второй шанс.
Где-то над Волгой кричит чайка. В темном небе горят звезды. Очередной день, первый после освобождения города от власти Аслана и АК, заканчивается.
— Да, вот именно — второй шанс. — Ник выразительно смотрит в сторону входа в Цирк. Где-то там, среди укладывающихся людей, находится и Монах. — Если уж серьезно говорить о серьезных вещах, то этот самый «Второй шанс»…
— Погоди, погоди, — останавливает его Бабай. — Ты кислое с прес shy;ным не путай. Монах, он нужен, понял? Он людям надежду дает.
— Надежду дает, а потом власть захапает, — кивает Ник. — Он же сумасшедший, неужели вы не видите?
— Погоди, я сказал! — в голосе Бабая прорезается сталь. — Едрит-трахеит, когда мы все по-нормальному наладим, он в тень уйдет. Или, глядишь, настоящий батюшка появится… — низко наклонившись к сидящему у костра Нику, Бабай свистящим шепотом произносит: — Он же… Монах… не монах никакой! Жил при монастыре, в работниках. Как там у них называется, не помню… послушник, да? Ну, нахватался по верхам. Фанатик, да. Он, и правда, не в себе. Но видишь — нет у нас другого священника. Фарид-ага старый совсем, еле ноги таскает. Да и мулла он, а у нас мусульман меньше половины, а всерьез верящих — вообще с гулькин хрен.
— А откуда у вас такие сведения — про Монаха? — заинтересованно спрашивает Ник.
— Филатов рассказал.
Ник сводит брови к переносице, ворошит прогоревшие ветки. В темное небо взметается сноп искр.
— Кстати, — говорит он через какое-то время. — Вот про Фила shy;това…
— Э, не нашего ума это дело, — неожиданно сворачивает разговор Бабай. — Филатов сам по себе. Забудь. Ты лучше скажи — что решил-то? Принимаешь назначение?
— Вы же мне до утра дали время подумать!
